Демидов кедр

Это его шумное вторжение приводит в неистовство и до того уже растревоженную щуку. Если миг назад она, опутанная с боков и сзади, еще надеялась на выход спереди и потому не шибко билась, теперь, поняв, что ее окружили, выскакивает из мотни и начинает ошалело мотаться по отмели у нас на виду.

— Минька, уйди! Минька, уйди! — визжит тетя Оля. — Уйди, паразит такой! Исхлешшу!

Но где там! Минька балдеет от одного вида здоровенной, как бревно, щуки, не слышит тетю Олю и дрожащими руками ловит, ловит, будто зайчика, неподатливую тетиву. И вдруг, сбитый с ног мощным телом сбесившейся рыбины, смешно взмахивает руками и плюхается животом в воду, подминая под себя и тетиву и поплава. Щука, мгновенно развернувшись и стебанув по воде хвостом, как торпеда, юркает мимо него и скрывается в глубине.

— Минька, уйди! Минька, уйди! — еще в запале вопит тетя Оля.

Но тут до ее сознания доходит наконец суть случившегося. Мне кажется, сейчас громыхнет гром. Тетя Оля схватит держак или какую-нибудь палку и обломает о Мишанкину спину. Я бы и то саданул под горячую руку этого растяпу. Однако реакция тети Оли на Мишанкино ротозейство непостижима уму.

Всего лишь мгновение она смотрит на сыночка, как на чудо морское, испуганно и растерянно и вдруг бессильно роняет держак и чуть не валится в воду сама.

— Ха-ха-ха! — закатывается она над барахтающимся Мишанкой. — Ха-ха-ха! Лови, лови его, Миколка, за хвост! Лови, а то уплывет вслед за щукой, язва. Ухх!

Она хохочет, забыв о потере и о том, что минуту назад готова была разорваться, чтобы не выпустить рыбину, и, только прохохотавшись, спохватывается:

— И-и-и! А шшука-то кака была, а! Таку оказию из-за своей дури отпустить, а? Эх ты, Минька!

Однако Минька и ухом не ведет. Спокойненько поднимается на ноги, отряхивается и начинает не спеша тянуть не вытащенный до конца бредень.

— Что теперь ухать-охать! — равнодушно говорит он. — Всю рыбу в Кети все равно не переловишь. Подумаешь, щука… Не обедняем без нее… Снасть-то полоскать ли, что ли? Всю курью прошли, два кузова рыбой набили, уху варить пора.

— От язва! — таращит на него глаза тетя Оля. — От бескорыстна язва! За что люблю этого парнишшонку, так это за слоновью выдержку. Хоть мочись в глаза, ему все божья роса. Вот уж батя. Вылитый батя, Онуфрий Ферапонтыч… Давай-давай, полоскай, растяпа, да пошлите, правда, уху варить. Будет, однако, итракционы друг перед другом отмачивать.

Непостижимый человек! Мне плакать хочется из-за отпущенной щуки, а ей смех.

— Брось мухрюниться, Миколашка, — говорит она, глянув на меня. — Отпустили, ну и отпустили, что теперь сделаешь? Потерянного все равно не вернешь, а настроенье испортишь. А чо его портить на рыбалке-то? Разве за тем приехали, а? Пойди-ка лучше в тальнички, крапивки поищи, рыбу обложить надо, чтобы и через сутки свежа, как из воды, была…

* * *

Потрескивает угольями догорающий костерок. А у костерка — закопченное ведерко с недоеденной ухой. Чуть поодаль на рогульках — сохнущий бредень.

Солнце, простор, тишь.

После сытной еды — покой и вялость.

— Эх-ха! — выдыхает тетя Оля, сбрасывает мокрые чирки, садится на песок, зарывает в него ноги и сладостно щурится, покуривая трубочку. — Ревматизма, язви ее, — говорит тихонько. — Как набродисся по воде — ломота, спасу нет, а подержишь вот так — отходит.

Мы с Мишанкой тоже зарываем ноги в песок, лежим, нежимся на солнышке. Песок мягкий-мягкий и теплый, как перина. А сколько его здесь! Целая равнина и вширь и вдаль. От воды до лугов и тальникового мелколесья, наверно, минут двадцать ходьбы. И оттого они видны неотчетливо, будто в мареве.

Но туда смотреть неохота. Я смотрю на реку. Она искрится, поблескивает на солнце, будто чешуей, волнишками, скользит потихоньку вдоль берегов, широкая, спокойная и плавная. И беззвучная.

Нешибко ее баламутят в этом месте своими винтами и лопастями колес суда. Нешибко беспокоят гудками и рокотом двигателей. Изредка-изредка только проползет мимо в клубах шипучего пара коричневый буксир, волоча длинный и извивающийся, как хвост бумажного змея, плот с лесом, и снова спокойно.

И только маячат вдали неподвижные силуэты обласков со сгорбленными фигурками рыбаков-чалдонов. Один, два, пять… Сколько их? И вроде вросли в Кеть. Но нет. Вот один, смотришь, задвигался, поплыл, вот второй. То в сторону Тогула, то дальше еще в солнечную синеву.

Здесь всегда так. Испокон веку.

С былинных времен Ермака и по сей день главное занятие коренных жителей Кети — рыболовство. И почти круглые сутки они на реке. Те с поплавными сетями, те с вентерями, те с переметами. Такая уж у них природа, такая страсть. Никакие леспромхозы, сплавконторы и лесозаводы, никакие сельхозартели с кирпичными свинарниками и тучными полями не могут прельстить этих людей. Для них Кеть с раннего возраста и до старости — работа и жизнь.

Вот и тетя Оля. Еще девчонкой бороздила сетями Кеть, не бросила этого занятия и в замужестве, а когда осталась вдовой-солдаткой, и подавно: кормиться надо было, Мишанку растить.