Демидов кедр

В Веселом, когда они приехали на автовокзал и уточнили расписание, оказалось, что до отхода автобуса на Магадан остается более двух часов, и Терехин предложил Леониду погулять по поселку.

Леонид не был в Веселом с зимы и после своего захолустного Бокового снова с изумлением и неосознанной завистью к тем, кто живет в этом прекрасном поселке, глядел на многоэтажные каменные дома, на кинотеатр и Дворец культуры из стекла и бетона, на гладкие асфальтированные дороги, на ухоженные, начинающие бойко зеленеть палисадники и скверы.

— Нравится? — спросил Терехин, почувствовав состояние Леонида.

— Очень.

— Вот и хорошо. Не кому-нибудь, Леонид Григорьевич, нам с вами работать в этом поселке. Ведь Боковой через год-другой закрывается. Кончается там металл. Так что все впереди. Не переживайте. И гордитесь тем, что начинали не отсюда, а из глубинки. Точно. А теперь, если не против, заглянем в кафе.

Два часа пролетело, как коротенький миг. Леонид даже не успел сказать всего, что хотел, на прощание. И вот — автовокзал, автобус, не только заселенный, но, кажется, и обжитый шумными пассажирами.

Терехин через раскрытое окошко в последний раз протягивает Леониду руку.

— До свидания. До встречи. Мне и радостно и грустно. Все-таки жаль, что отпуск выпал на лето, что в этом году мне уже не подержать в руках чистого, только что промытого золота и не увидеть таинственной прелести колымских белых ночей…

Глава шестая

Белые колымские ночи. С чем сравнить их? Может, со «слепым» июньским дождем, когда косой ливень хлещет в лучах яркого солнца? Кажется, вот-вот громыхнет гром, вот-вот небо обложит тучами и наступит серая сутемень. Нет. И гром не гремит, и веселое солнце ни на минуту не прячется, и сверкающий радужный ливень не перестает, рождаемый как бы из самой безоблачной сини. Что-то необычайное, противоестественное чудится в этом. Так и в белых ночах.

После заката с непривычки ждешь темноты, ждешь, что сейчас земля начнет покрываться мглой, посереют деревья, стушуются контуры сопок и в небе высыпят звезды. Но темнота не приходит. Свет такой, хоть читай. Четко просматривается все окружающее до самого горизонта, до самых далеких горных вершин.

И знаешь, что ночь, и не верится. Кажется, это долгие вечерние сумерки, и потому все время ждешь. Ждешь чего-то привычного, закономерного и спохватываешься, когда на востоке вспыхивает заря и вершины сопок начинают сверкать начищенной медью.

Гудит, грохочет валунами и галькой промывочный прибор.

Журчит в шлюзе упругая водяная струя. И будто узкая проселочная дорога, если на нее в упор смотреть из окна автомобиля, бежит, бежит, бежит транспортерная лента.

Леонид давно привык к шуму прибора, к бегу транспортерной ленты, ему уже ничего не в диковинку. Прошло больше месяца, как закончился монтаж и началась промывка.

Леонид сейчас — электрослесарь прибора. Правда, он же и бригадир, в подчинении которого три человека, но это неофициально, это просто нагрузка по штату.

Да и что такое промывочный прибор? В первые дни монтажа он казался ему сложной, замысловатой машиной, а теперь… Леонид отрывает взгляд от транспортера, поднимает голову, оглядывает «вверенную ему технику».

Громадная, установленная горизонтально — чуть-чуть внаклон — железная бочка без дна и без крыши — скрубер, стенки которой сплошь в мелких отверстиях. Длинный, закрытый металлической сеткой и запломбированный шлюз, называемый по-простому корыто. Вот и все основные узлы. Бочка беспрерывно вертится от электрического привода, как бетономешалка. Загнанные в нее под напором воды пески перемешиваются, промываются. Крупные булыги и галька скатываются по стенкам скрубера к основанию и попадают на транспортер, с транспортера — в отвал, а мелочь через отверстия проваливается в шлюз.

В шлюзе через каждые полметра — деревянные перекладинки, уступчики, дно выложено рубчатыми кусками резины. Водяная струя гонит пески по дну — золото задерживается, оседает, шлихи смываются вон.

Конечно, и этой техникой надо уметь управлять, но не так уж все сложно. Сложнее другое. По какому-то нелепому стечению обстоятельств оператором в его бригаду попал Кузьма Феоктистыч Хахалинов, а бульдозеристом Степан Тимофеевич Гавриков. Гавриков — полбеды. Его обязанность гуртовать пески к промприбору, он почти не выходит из бульдозера, выполняет дело исправно и держится наособицу. А вот Кузьма Феоктистыч — беда. Он никак не может смириться, что Леонид главный, что у него выше разряд, хотя и знает, что он получает ставку младшего мастера. Огрызается, постоянно перечит, строит насмешки и вообще делает вид, что Леонид в бригаде обыкновенная пешка. Невозможно работать. Все время в напряжении, начеку. Ни поговорить в перекур, ни посмеяться, ни переброситься шуткой. Добро бы смены были как в зимнее время: открутил восьмерку и по домам, а то целых двенадцать часов. Двенадцать часов через сутки.