Демидов кедр

— Чудно получается. — Елена усмехнулась чему-то своему. — Мы вот, бабы, часто про женскую гордость треплемся. А то, что этой гордостью считаем — брык и пошла, это не гордость, а дурь. Гордость, она, милая, в том, чтобы стать лучше, чтобы заставить мужика смотреть на тебя, как на королеву. Он ведь, мужик, еще почему порой на другую бабу смотрит? Потому что в ней есть что-то такое, чего в тебе нет. А ты разгадай. Ты не прыгай, потому что допрыгаться можешь, а разгадай. И разбуди в себе это или другое, посильнее. Не только он тебя, сама себя больше уважать станешь… Вот у нас с Максимом как было. Сошлись с ним, смотрю, на гулянках плясать любит, с частушками. А я не то чтобы плясать, ногой на кругу шевельнуть не могу. Ничего, научилась. Это чтобы мой мужик на гулянках перед другими бабами гоголем ходил, а на меня смотрел, как на бесплатное приложение? Благодарствую. Зато как теперь получается! У него аж глаза блестят. Знаю, что я для него не только в работе, не только дома, а даже здесь — лучше всех и красивей всех.

Валька снова всхлипнула.

— Ну-ну, чего ты право, как дите, — Елена обхватила руками Валькину голову, положила себе на грудь. — Да перестань ты, перестань, неразумная.

Потом сама уткнулась лицом в Валькины волосы, задумалась. Правильно ли она тут все говорила? Поняла ли ее эта девочка? Едва ли, наверно. Этому жизнь учит. А что она знает? Ну кончила школу. Ну два года поработала дояркой. Едва оперилась — вот он, парень, да, может, не один. Выбирай любого, который по душе.

Счастье, да и только, и никакой заботушки, никакого горюшка, никаких думок, разве только глупая обида иногда, когда избранный с другой невзначай пустым словом перебросится. А уж и слезы, и выговоры, и бега…

Откуда Вальке знать (и не приведи бог знать), что такое одиночество. Откуда ей знать, что такое страх за будущее и мертвая тоска по мужику. Откуда ей знать, что в жизни нет ничего лютей этого.

Вальке-то всего лет девятнадцать, а они уже поговаривают с Петром о женитьбе. А ей, Елене, было уже под тридцать, а она еще не знала мужицкого поцелуя. А когда ей было столько же лет, сколько Вальке, она вообще не видела вокруг никого, кроме стариков, ребятишек да баб. Другие, постарше, хоть ждали. А ей и ждать-то некого было. Не успела никого приглядеть, не до этого было — война шла. А с войны много ли вернулось?

— Елена Евсеевна, — подняла голову Валентина, — а вы уже сколько лет с Максимом Кузьмичем живете?

— Много, доченька, — не сразу ответила Елена.

— А вы долго с ним… ну… гуляли до свадьбы?

— Да… Как тебе сказать… Не шибко долго.

Елена после своих дум трудно возвращалась к действительности.

— А как вы с ним познакомились, Елена Евсеевна? — не унималась Валька.

— Как познакомились? Да… просто познакомились. Я что-то даже и не помню уже…

Елене стало как-то стыдно, что покривила душой, сказала, что не помнит. Как же о таком-то не помнить?

* * *

Он приехал в их село, этот новый бригадир, из деревни Сивер. Ранней весной. С пятью ребятишками. Без жены.

Сказывали, померла жена после долгой болезни, он тосковал шибко и попросил, чтобы перевели на новое место.

Елена с другими бабами как раз стояла в тот вечер у колхозного заезжего дома, когда он разгружал машину, в кузове которой, кажется, было больше присмиревших карапузов мал мала меньше, чем манаток.

— Ой, горемычный! — вздохнула какая-то баба. — И как он с ними справляться будет? Как обстирывать, обихаживать, одевать, обувать? Жениться ему надо незамедлительно, помощницу брать… Но опять же кто пойдет на такую ораву?

«Кто пойдет?» — повторила про себя Елена. Она-то знала… Даже ее сверстницы, такие же горюньи, как она, кажется, навек обойденные счастьем, — когда, случалось, сватались детные вдовцы — отказывали. Выходили за стариков, привечали совсем молоденьких, а на чужих детей не шли. Серьезное это дело, трудное.

Новый бригадир, а звали его Максим Кузьмич, оказался мужиком толковым и работящим. Быстро вошел в дела, о своих трудностях не говорил никому, бодрился, другим еще помогал, чем мог, и вскоре жалостливые разговоры вокруг него утихли.

Забыла о том вечере и Елена. Она встречалась с Максимом Кузьмичом почти каждый день: в конторе, где убирала, на складе, куда ходила веять семена. Встречалась мельком, по работе и обращала на него внимания ровно столько, сколько положено обращать на бригадира.

Но вот однажды… Поздним вечером она мыла в конторе полы. В кабинетах никого уже не было, и только в общей комнате, где обычно проводилась разнарядка, сидел за столом бригадир. Он щелкал на счетах, что-то записывал огрызком карандаша в блокнот, жадно курил…

Елена уже домывала эту общую комнату, остался только один уголок, где сидел бригадир.

— Посторонитесь-ка чуток, Максим Кузьмич, — попросила она.

Он поднял голову.

И тут что-то случилось такое… Она впервые увидела его близко-близко, в мгновенье схватив женским взглядом все: и утомленное, со скорбными морщинками у губ лицо, и синие открытые глаза с глубокой затаенной болью, и седину, и грязный воротник рубашки, и дырку на потертом пиджаке.