Демидов кедр

— Сразу сказал, что это хищник какой-то! — шептал мне Вовка.

4

Прошло несколько дней.

В то утро я полол грядки. Сидел себе в борозде, выщипывал пальцами травку между тоненьких стрелок лука да песенку напевал. Настроение было куда с добром. И вдруг голос матери со двора:

— Ленька! А ну подь сюда.

Глаза матери были заплаканы, а в руке поблескивал прут.

— Вот тебе, вот тебе, зерноед окаянный! — поймав меня за плечо, крикнула она со слезами и начала хлестать меня по ногам и по заднице.

Я взвился и заорал не столько от боли, сколько от обиды: такой жестокой расправы со мной у матери еще никогда не случалось. За что?

А мать отбросила прут, бухнулась на крыльцо и заголосила:

— Господи! Это за какие грехи навязался на мою голову сыночек такой! За какие грехи? У всех дети как дети, а ты! Какой тебя леший надоумил тогда убежать? Ведь нашли рожь, у кладовщика нашли! Забрали его, И никому ничего. А нас с Рычихой — в сельсовет! На всю деревню ославили за то, что вырастили таких хулиганов. Позорище-то, позорище-то какой!

Мне стало жалко мать, я хотел подойти к ней, покаяться, но тут увидел, как по тропе через огород идут к нам председатель колхоза Перцев и новый учитель Анохин.

Сердце упало. Это они, наверно, насчет курева идут меня прорабатывать. Одно к одному… Теперь конец. Теперь по всем правилам достанется на орехи.

«У-у-у, немецкая морда! — покосился я на Анохина. — Нашел время ябеду разводить!»

Увидев неожиданных гостей, мать стала торопливо вытирать глаза платком.

А председатель Перцев, посмотрев внимательно сперва на мать, потом на меня, спросил:

— Что тут у вас?

— Да ничего, ничего.

— Ну коль ничего, так сразу и к делу.

Анохин подался вперед.

Я сжался: «Все. Начинается». Однако…

— Вот что, Люба-голуба, — сказал председатель Перцев. — Ты всегда меня выручала. Уполномоченный там приедет, инструктор какой. Выручи и теперь. Приюти вот товарища, Ивана Елисеича. Отказала ему Маркелиха. А жить где-то надо.

Мать поднялась с крылечка, постояла растерянно, пожала плечами:

— Что ж, надо так надо.

Она работала в колхозной конторе уборщицей и отказывать Перцеву не умела.

— Только понравится ли у нас? — повернулась к Анохину. — Посмотрите сначала наши палаты.

— Ни к чему.

Я впервые увидел, как улыбается Анохин. Хорошо улыбается, по-человечески.

— Ни к чему, — повторил. — Лишь бы крыша была, я ведь к палатам и не привык.

— Ну и ладно тогда. Милости просим.

— Спасибо. — Анохин опять улыбнулся и, как-то сразу осмелев, обратился к матери просто, по-свойски: — Извините, что вмешиваюсь. Но я слышал-сегодня проработку, которую устроил вам с Рыковой Хряпов. И чувствую, у вас с сыном сейчас был большой разговор насчет этого, — он мельком взглянул на валявшийся прут. — Не огорчайтесь, бывает. А мальчик у вас добрый. Он еще в тот вечер все осознал. Вместе скрывались под яром…

«Скажет или не скажет?» — ждал я.

Не сказал. Повернулся ко мне.

— Ну что, давай знакомиться по-серьезному.

Я пожал ему руку.

«Лиса», — подумал. — Наверное, не хочешь при мне. Потом нашепчешь. Но ладно. Поживем, увидим, что ты за тип.

Когда Анохин ушел за вещами, председатель Перцев погладил мать по плечу, сел на крылечко, усталый.

— Только не сердись на меня, доченька…

Он был старенький, председатель Перцев, и наедине всегда называл мать доченькой.

— Не сердись. Куда я его поселю? Что у них получилось с Маркеловой, не знаю. Вроде отказала потому, что бывший пленный, а сама, поганка, по всей деревне такое треплет про мужика… Тьфу! А может, и Яков Иванович присоветовал. Невзлюбил он Анохина. А за что? — председатель говорил тихо, с одышкой. — За что, говорю? Человек он мировой, работящий. Взялся плотничать до начала учебного года за одни лишь харчи. Говорит, окрепнуть надо до первого сентября. Специально из райцентра попросился сюда, поближе к хлебушку, к рыбе. Вот что, Люба-голуба, — председатель встал, построжел. — Сегодня он принесет продукты со склада, готовь ему без оглядки, сколько попросит. Аппетит у него — узнаешь сама.

Перцев говорил что-то еще, но я не стал слушать, дальше было неинтересно, и, нырнув в дырку прясла, побежал к Вовке Рыкову, чтобы рассказать обо всем.

5

Теперь я видел и слышал Анохина каждый день. И странное дело, чем больше сходился с ним, тем больше не понимал.

Еще страшнее он мне казался, чем на берегу Чулыма, когда ел сырых ельцов.

Придет с работы, сядет и молчит. И час молчит, и два молчит, глядя в окно. И будто нет нас с матерью дома, будто мы не люди, а воздух, который он не видит, не чувствует.

А то вдруг ни с того ни с сего засмеется, начнет взахлеб рассказывать что-нибудь. И тогда весь преобразится, помолодеет, и глаза у него начнут поблескивать.

Рассказывал он больше про рыбалку. И случалось это, когда улов выходил хороший. Как-то в воскресенье ушел он на Чулым, на Ближние пески, где у него стояли переметы. Ушел перед обедом. Мы думали, вернется поздно, а часа не прошло, глядим — бежит. Да быстро-быстро так бежит и что-то тащит за спиной. Подбежал к крыльцу и шлепнул на доски чуть ли не полуметровую щуку.

Глаза горят, ноздри подрагивают.