Демидов кедр

Рожь мы, конечно, ели. Ели втихомолку весь день. Было лето 1946 года, дома, кроме картошки и лебеды, — ничего. Как тут удержишься? Но мы и думать не думали, что ржи столько много уйдет и все обернется так круто.

Мы стояли, пришибленно швыркая носами, теребили заскорузлыми пальцами подолы рубах и со страхом соображали: что же будет теперь?

А Песик не унимался.

— Крохоборы! Чревоугодники! — брызгал желтой слюной. — Разве за этим вас послали сюда? Разве для этого оказали доверие? Чем теперь прикажете возмещать убытки? Кто ответит за них?

Нам было стыдно и горько.

Подскочил Шура Хряпов что-то делавший у весов.

— Деев, Сидоров, Ваньгин! — приказал сторожам. — Оповестить все дворы! Позвать сюда матерей!

Но оповещать было лишне. Осиновка — не шибко большая деревня, и заготзерно стоит в середине ее. Кто-то услышал шум и поднял на ноги всех.

Наши матери уже вбегали в заготзерно. У некоторых в руках поигрывали хворостины.

— Чо стряслося? — кричали они.

— Ково опять набедокурили, паразиты?

Ждать хорошего было нечего, и потому, толкнув под бок Вовку Рыкова, я нырнул под ноги Хряпова Шуры, а потом с разбегу махнул через высокий забор.

2

И вот мы сидели на берегу реки под яром и пережидали грозу.

Она не стихала.

Со стороны заготзерна слышалось то и дело:

— Запорю-у-у! Запорю-у-у, поросенка! Проси прощения у дяденьки!

И воздух полосовал такой дикий рев, что по спине мурашки ползли.

— Да что ты делаешь, Дарья! — звенело. — Неужто поверила? Да где это видано, чтобы двадцать парнишек и девок съели столько зерна. Полтора центнера ржи! Это ж рассказ на дурных.

— А что, я его съел, по-твоему? — рокотало с угрозой.

— А может, и ты, кабан краснорожий! Ишь, прореха не сходится.

— Я тебе покажу прореху! Вот составлю акт — полжизни не хватит рассчитаться за своего сопляка.

— У этого сопляка отец на фронте погиб!

— А ты, Медведева, помолчи. К тебе с Рыковой особая статья приложена будет. Где ваши сорванцы? Гляди-ка, умнее других!

— Это про нас! — схватил меня Вовка за руку и вытаращил глаза.

— Про нас, — согласился я, и у меня заныло внутри. — И зачем мы, дураки, побежали! Что вот будет теперь?

— А что будет… Засудят, и все.

— А если я не хочу в тюрьму?

— Будут тебя спрашивать. Турнут и пошел.

— Что делать-то, Вовка?

— Смываться отсюда, покуда не поздно.

— Куда?

— В Томск хотя бы, — выпалил Вовка. — В ремеслуху аль в ФЗУ.

— А деньги где?

— Зайцем проедем на пароходе.

— На пароходе?

Я на миг представил ходивший по Чулыму коричнево-желтый «Норд» — больше у нас пароходов не было, — и мне сделалось тоскливей, чем раньше.

«Норд» был крохотный, грязный-прегрязный и такой кособокий, что с одного борта его плицы барахтались в глубине по самую маковку, а с другой молотили по воздуху; корма, как уткин хвост, была задрана кверху, а нос зарывался в воду сохой, и от парохода почему-то за версту воняло смолой и уборной.

Но главное было не в «Норде», а в его капитане.

Шибко строгий был капитан.

Здоровенный и неповоротливый, будто глыба, он стоял на низеньком мостике с трубкой в зубах и грозно сверкал глазами на весь белый свет.

— Ты куда прешь, ты куда прешь?! — грохотал он раскатисто, когда пассажиры с мешками и сундуками, давя друг друга, чтобы захватить место у трубы, потеплее, врывались на сходни. — Это не база-р-р-р! Это фло-т-т! — и прикладывал такой заковыристый матерок, что деревенские девки, стоявшие на берегу, начинали икать.

Нет, с таким капитаном в Томск не уедешь.

Если поймает, выбросит за корму, как щенка.

— Не хочу… Не хочу ни в ремеслуху, ни в ФЗУ, — прошептал я. — Мамку жалко одну бросать. Да и без документов куда?

— Ма-а-а-мку! Титьку! — передразнил Вовка. — Ну и вали в кутузку тогда. А еще как путний — первым полундру сыграл из заготзерна. Эх-х! — И, пошмыгав носом, вдруг рассудил: — А вообще-то без документов шиш где пробьешься. Давай лучше в лес удерем!

— Давай.

— Ненадолго, конечно, — уточнил Вовка. — Пока Песик с Шурой Хряповым угомонятся и забудут про нас.

В заготзерно все еще воевали. И прислушавшись, я вздохнул:

— И когда они кончат? Ведь пока не уйдут, из-под яра не вылезешь. Закурить бы сейча-а-а-с!

— Слабо! — оживился Вовка. — У меня есть три ахнарика.

Он вывернул карманчик-пистончик старых отцовских штанов, где добрые люди носят часы, стряхнул на ладонь подобранные где-то окурки и крошки горелого табака вместе с сором и пылью, извлек клочок газетки, пару спичинок с огрызком от коробка и стал сворачивать папироску.

— Тяни.

Над нашими головами заструился синий дымок. Но не успев сделать и по три затяжки, мы онемели, увидев его…

Он шел, видать, не по верху, не по яру, а по дну оврага, и поэтому появился перед нами из-за глинистой осыпи в каких-нибудь трех шагах.

Худущий, глазастый и длинный, в неуклюжих солдатских ботинках и в дождевике поверх какого-то серого и лохматого, как половик, пиджака, он стоял перед нами незнакомый, таинственный, нисколечко не похожий ни на одного из малочисленных осиновских мужиков.

— Мальчик, — произнес он хрипло и глухо, обращаясь к Вовке. — Вытащи руку из кармана — сгорят штаны.