Демидов кедр

Вид у меня, наверно, был такой необычный, что старичок инженер забыл про еду.

— Боже! Уж не в самом ли деле вы того-этого?

Я молча откинулся к стенке и закрылся одеялом, чтобы не слышать рассуждений попутчика. Но инженер с лектором вскоре сами угомонились. Прибрали на столике, потушили свет и стали укладываться. Каюта наполнилась их густым беззаботным сопением.

А я лежал и смотрел в пустоту. Свет судовых огней пронизывал каюту даже сквозь опущенные жалюзи, колыхался на стенах волнистой рябью, слепил, и в этом свете стояло передо мной лицо женщины с большими голубыми глазами, в которых я видел теперь что-то до боли знакомое. «Росла в детдоме… Зовут Светлана…» — повторял я слова Андрея Андреевича, и горячий комок подкатывал к самому горлу.

— Господи! — шептал я. — Да это же Светка! Светка Смирнова! Как я сразу ее не узнал?

Я вспомнил. Вспомнил все четко и ясно, до мелочей.

* * *

Это было весной 1943 года.

Однажды во время урока дверь нашей классной комнаты широко распахнулась, и вошел старенький директор школы Иван Семенович Шевцов с какими-то незнакомыми девчонками.

— Татьяна Борисовна, — сказал он учительнице, — извините, но в детдом привезли пополнение — четыре третьеклассницы. Определите, пожалуйста.

Детдом в нашем селе возник еще в сорок первом году, «пополнения» прибывали частенько, и слова директора никого не удивили. Удивило другое: все девчонки.

— Фи! — толкнул меня в спину Петька Сорокин, сидевший сзади. — Нет, чтоб парней привезти. Посылают разных синиц.

Девчонки и в самом деле походили на испуганных птичек. Худенькие, глазастые, в коричневых сатиновых платьях и грубых «фезеушных» ботинках, они жались в углу и глядели вокруг настороженно и тревожно.

Но Татьяна Борисовна, едва вышел директор, стала торопливо рассаживать их. Двух она устроила на заднюю парту крайнего ряда — парта как раз пустовала, третью — к Соньке Морозовой, а с последней — белокурой синеглазкой — замешкалась, потому что свободных мест больше не было.

— А вон мальчик один за па-а-а-ртой, — пропела синеглазка и показала на меня.

— Как — один? — подскочил я. — Со мной Степка Хромкин!

— Медведев, как тебе не стыдно? — покачала головой Татьяна Борисовна и, взяв девчонку за локоть, ласково улыбнулась. — Правильно, иди садись пока с Медведевым. Хромкин все равно болеет. Когда придет, что-нибудь придумаем.

Я набычился и, фыркнув, подвинулся к самому окошку. А девчонка — этакая примерная паинька — спокойно протопала по проходу своими тяжелыми ботинками я, пригладив платье, чинно уселась на краешек парты. Я посмотрел на нее искоса и решил, что после уроков обязательно отлуплю. Но для начала надо было выяснить, с кем придется иметь дело, и я, толкнув девчонку в бок, прошептал:

— Ты! Как звать?

— Свет-та, — вытаращила на меня девчонка большущие удивленные глаза. — А почему ты дерешься?

— Хм, дерешься! Задеть нельзя… Из Парабели приехала?

— Да. Сперва из Томска, а сейчас из Парабели. А вообще-то из Ленинграда.

— Отку-у-у-да?

— Из Ленинграда.

Девчонка отвернулась и стала слушать учительницу, а я глянул на нее еще раз и притих, в один миг позабыв о своем намерении. О героическом Ленинграде нам рассказывали часто, и мы знали об этом городе много. Я даже сам читал со сцены стихотворение Джамбула «Ленинградцы, дети мои» и, когда читал, чуть не плакал, а в зале, не стесняясь, всхлипывали. И эта девчонка, оказывается, оттуда! Она сидит рядом со мной! И я могу смотреть на нее, разговаривать с ней.

Какая она худая и тоненькая! Острые плечи торчат из-под просторного платья, как клинышки, лицо бледное. Может, она голодна? Детдомовские ребятишки часто жаловались, что им не хватает пайка, и просили нас, «поселковых», принести что-нибудь из дома поесть.

— Светк! — прошептал я. — Хлеба хошь?

Она повернулась и опять уставилась на меня не по-детски серьезными глазами.

— Хочу-у-у. Я всегда хлеба хочу. А что?

Я схватил свою тряпичную, сшитую матерью из старой отцовской рубахи сумку, вытащил краюшку, которую не съел за обедом и припрятал для детдомовца Тольки Силяева, протянул незаметно Светке и покраснел — краюшка была черная, как слипшийся ком земли.

— Ты это… Хлеб пополам с картошкой и сушеной лебедой, — пояснил я.

— Спаси-и-и-бо! — Светка спрятала хлеб в парту и посмотрела на меня просительно. — Можно, я потом разделю его с девочками?

— Конечно! — разрешил я.

Когда прозвенел звонок и все выбежали в коридор, она почему-то осталась на месте. И я не решился встать. Мне было приятно сидеть рядом со Светкой. И хотелось сделать для нее что-нибудь хорошее. Видно, Светка испытывала то же самое и, покопавшись в кармашке, вынула крохотную, в пол-ладошки книжечку, протянула мне.

— Хочешь посмотреть?

— Ага! — обрадованно сказал я и взял книжечку. Это был маленький календарик. На его корочке красовалось изящное каменное здание с колоннами и было напечатано крупно «Ленинград. 1940», а в середине на страничках расписаны дни каждого месяца.

— Папин, — тихо сказала Светка. — Это все, что у меня от него осталось.

— А где твой папа?

— Погиб. — Возле Светкиных губ появились складочки.

— А мама?