Демидов кедр

— А чо, Спартачок, — рассуждала между делом тетя Оля, — шшитай, чуть не половина работы сроблена и домок-от твой уже не мечта, а быль. К вечеру-то, наверно, уж дома будем. Перед Тогулом-от Кеть узка, стреж в наш берег бьет, как раз в запань попадем. А из запани-то сплавщики заводски помогут лес вытаскать. А там за плотниками дело, и все тебе. Неплохо получается, а?

Спартак ухмылялся. Играла, переливалась бликами в его глазах веселая, насквозь пропитанная солнцем Кеть, и ему казалось, что этой солнечной радости нет границ, и она будет сопровождать его до самого конца плавания.

То началось перед обедом.

Неожиданно из-за поворота брызнул студеный ветер. Он чиркнул по реке, и река в какой-то миг из гладкой и сияющей стала свинцовой и рыхлой, будто ее кто-то взбороздил бороной.

Зашевелилось, заворочалось неподвижное небо. Откуда-то вдруг сразу наплыли синюшные облака, стали собираться стаями, сливаться, делаясь темными тучами, и вот уже не стало видно ни солнца, ни голубизны, и небо превратилось в рыжий закопченный потолок предбанника.

— От не было печали, так черти накачали, — забеспокоилась тетя Оля, — хуже нет, когда ветер встречь течения да еще в половодье. Счас таких бурунов насобират, не возрадуесся. И плот остановит. Шиш мы теперича и к вечеру домой-от попадем.

А ветер ровно сдурел. Он все крепчал и крепчал и вскоре стал таким тяжелым, что приплюснул, раздавил огонь в костре, заставил съежиться и натянуть фуфайку даже такого крепкого и горячего человека, как Спартак.

Река уже была не просто рыхлой. Она походила на серо-белое месиво, которое шипело, выло, ворочаясь как живое. Высокие, толстые, с острыми гребнями волны перекатывались вдоль по реке, то обгоняя друг друга, то опрокидываясь одна на другую, а между ними взад-вперед сновали другие волны, поменьше, их крутые бока рябились от ветра, словно по ним беспрестанно пробегал озноб.

Иногда большие волны сталкивались, наскакивали друг на друга, и тогда снопами летели брызги, а пена, будто шматки серой грязи, шлепалась на мокрые бревна плота.

Тяжелый, неповоротливый плот стало раскачивать, как детскую коляску. Его развернуло и, кажется, поперло в обратную сторону. Скрипящий бревнами, шевелящийся, он стал зыбким и ненадежным.

Все четверо сгрудились в центре на «пятачке», где раньше был костер и куда пока не доставали брызги. Спартак и Артур со страхом смотрели на бушующую реку; трясущаяся, как в лихорадке, Рада спрятала лицо Спартаку в колени, и только тетя Оля была, кажется, спокойна.

— А не тако ишшо бывает, Спартачок, не тако, — громко говорила она, пересиливая ветер и шум воды. — Это пройдет. Пройдет, толкую, вот-вот.

Но ветер все крепчал. Он, как мешалкой, баламутил небо и реку, волочил хвостатые, рваные тучи над самой Кетью, и они почти касались своими лохмотьями волн, застилая горизонт. Стало так темно, что впереди нельзя уже было увидеть грань, отделяющую воду от неба, казалось, вода заливает весь белый свет.

И Спартак не выдержал.

— Осиповна! Лопается моя нервная система от такого! — заорал он. — Что делать будем? На берег надо!

— Как на берег! — полоснула его глазами тетя Оля. — Как на берег, а? Ты чо, язви ее? Мужик! Рази ты не видишь, что нас по самой середке прет? Сиди давай и жди. Что тебе на плоту-то сделается?

И тут впервые плот ударила такая волна, что водяные брызги перехлестнули его, как одно бревнышко, окатив всех четверых с головы до ног. Спартак, Рада, Артур вскочили на ноги, отфыркиваясь, застучали зубами.

— А-а-а! — тонко заголосила Рада. — А-а-а…

Но ее вопль заглушил сильный треск.

Когда все обернулись на этот треск, то увидели: две жердевые перемычки, что стягивали бревна плота в единый пучок, враз лопнули, как натянутая резинка, и плот стал разваливаться прямо на глазах. Будто спички, посыпались, посыпались из него толстые сутунки, то ныряя в волны, то задирая на гребнях желтые тупые носы, в один миг плот стал походить на веер, стянутый лишь одной перемычкой у основания, и в этом веере становилось все меньше и меньше лепестков.

Перевернулось и забулькало в воду ведро из-под ухи, как языком слизнуло кузов с рыбой, проскользнули вниз между ощерившихся бревен Спартаковы бродни, топоры, пила и мешок с продуктами.

Хлюпая ногами, все бросились к основанию плота, где мотался привязанный за перемычку обласок, и оцепенели.

Но это оцепенение разорвал тонкий и неожиданно сильный голос тети Оли:

— Рразувайсь! В обласок! Живо! Спартак, в корму, на весло! — Все трое очутились в обласке, сами не поняв, как и зачем.

— Спартак! Весло… Весло в руки! Держи все время встречь волны! Носом, носом в волну!

Спартак рванул весло, гребанул и только тут увидел, что тетя Оля не в обласке. Она была на плоту. На его обломке. По колена в воде, растрепанная, с непокрытой головой, наверно, ветер сорвал шапку, в распахнутой фуфайке, одна. Скорчившись, семеня на прыгающих бревнах и держась одной рукой за перемычку, она второй отвязывала болтающийся, как пробка, обласок.