Демидов кедр

Большеголовый, лысый и худой, он сидит в своем уголке и щурится, как кот.

— Э-э-э, Федотушка! — качает головой тетя Оля. — Тут, паря, мои снадобья ни к чему. Тут ты — всему царь и бог.

— Какой я там царь, — отмахивается старик.

— Ну, не царь, так мужик. А в семье мужик должен руководить, а не баба. Сколь уж разов тебе об этом говорила. А ты все как тряпица полова, — отчитывает она старика и вдруг спохватывается на полуслове. — Ой, господи! Да чо же это я седни! Про чай-от, про ужин совсем забыла. И вы никто не напомните. Ить столь уж сидим. И все, как соловьи, баснями кормимся.

Она проворненько соскакивает с табуретки и семенит к столу, смахивая с него, быстренько нарезает хлеба, ставит стаканы под чай, вытаскивает из печки сковородку с жареной картошкой.

— Пожалуйте, пожалуйте, гостеньки, к столу, — приглашает. — Все пожалуйте.

Никто не отказывается. Рада с Земфирой так, кажется, давно уже ждали этого приглашения. Только дед Шутегов мнется.

— А ты чо? — удивляется тетя Оля и опять спохватывается. — Ой, совсем забыла. Тебе ж чебачков малосольненьких надо. Ты ведь без чебачков-от как те чебачки без воды.

Тетя Оля семенит к лавке, достает из-под нее трехлитровую банку и вываливает в здоровенную, как мазовский скат, миску пряную, в рассоле рыбу.

— Да чего ты суетисся, Осиповна! Не надо мне чебачков, — отказывается дед Шутегов, пододвигаясь к столу, но отказывается так, что даже младенцу, будь он здесь, стало бы понятно, что чебачков ему надо.

— Ишь ты, какой прихотливый, — усмехается тетя Оля, тоже приспосабливаясь на уголок.

За столом всем тесновато, но ничего, устраиваемся. Некоторое время молчание, только позвякивают о сковороду вилки. Лишь старик Шутегов что-то бубнит-бубнит потихоньку, посматривая заискивающе то на тетю Олю, то на Мишанку, то на Раду, не забывая, между прочим, о еде. Он ловконько так поддевает из миски чебака, несколькими движениями спускает кожицу, подносит его ко рту — раз-раз-раз! — будто губной гармошкой скользнул по губам, — и от чебака один хребет. Старик откидывает этот хребет на стол, поддевает вилкой копну картошки, кусает хлеб и за нового чебачка. И таким же манером разделывается с ним, быстренько и играючи.

— Ты чо там бубнишь-то? — спрашивает тетя Оля. — Говори толком, ничо не понять.

Старик так же маслено поглядывает на тетю Олю, но не торопится говорить. Раскрасневшийся, чуть захмелевший (почему-то всегда хмелеет от еды), он успевает проглотить еще пару чебачков и еще пару навильников картошки и только после этого, обтерев рукавом рубахи губы, подает голос, внятный и вразумительный.

— Ах, чебачки, ах, чебачки! — икнув, взахлеб толкует он. — Вот царска еда! И вобче все как-то ровно из золота: и картошка, и хлеб. Как только ты умеешь так готовить, Осиповна? А моя карга как заварганит чо, в рот не лезет, честно мое слово.

— Эк какой, эк какой! — таращит тетя Оля глаза на Шутегова. — Понес, понес! Да ты чо это, старый? Ты чо же бабу-то свою конфузишь на народе? Ты это, парень, брось. У нас так не делатся. Ты лучше ей самой об этом скажи, а нам это ни к чему. Ишь, разошелся!

— И скажу! — хорохорится опьяневший от сытости дед. — И про друго скажу. Ты чо думать, я ее боюсь, ли чо ли? Пенсию кто получат? Я. С самой молодости кто деньги в дом мешками таскал? Я. Все скажу ей, старой ведьме, и таку встрепку задам…

— Федо-от! — В этот самый миг слышится из сенцев голос бабки Шутеговой (она никогда не заходит к Типсиным и всегда зовет деда через двери). — Федо-от, падла старая! Домой! Ишь повадился под старость шуры-муры крутить. Это надо же, до полуночи черт-те где пропадат! А ну, живо чтоб здесь был!

Дед роняет вилку и остекленевшими глазами смотрит на дверь, как лягушка в пасть гадюки. Потом соскакивает со стула и трух-трух-трух, беспомощным кроликом, к выходу — куда и запал весь девался: вроде ветром сдуло. Был дед и нет деда, только крик в коридоре стоит.

— Ха-ха-ха! — не выдерживает тетя Оля и прямо-таки наваливается на стол, подминая под себя и куски хлеба, и рыбью шелуху. — Вот это концертец, язви ее! Почишше, чем в кино.

Но остывает тетя Оля всегда так же быстро, как и загорается.

— Эх, жизня! — вздыхает она. — Это у нас на Белом Яру тоже одна старуха жила. Сурьезная-пресурьезная. Така же была, как Шутежиха. Дак вот под конец великого поста по три дня деда своего голодом морила. Тот, бедняга, до того истомится, что, бывало, на пасху с утра и до обеда только тем и занимаетса, что ест и ест. Дак другой раз до того наестса, что с обедни идет из церкви, шапка у него падет на землю, он ее поднять не может. Так, бедняга, и пинат ее до дому или до тех пор, пока кто-нибудь не встретитса. Ага… Ну, чай, ли чо ли, пить будем? Кому с сахаром, кому с конфетами, а? А я вот почему-то ни с сахаром, ни с конфетами пить не умею. А почему-то пью его с солеными карасями. Ага.

После ужина маленько посидели молча. Тетя Оля снова вяжет свою сеть, мы поглядываем.

— Во! — говорит тетя Оля. — Дожились, Кутеповы с Шутеговым скрылись и вроде толковать не об чем, а? А ну, парни-пареньки, рассказывайте, об чем там ваше кино было.