Дело Живаго. Кремль, ЦРУ и битва за запрещенную книгу

Существуют доказательства того, что она не всегда хранила ему верность. Варлам Шаламов, писатель, прошедший лагеря, и один из наиболее пылких поклонников Пастернака, в 1956 году написал Ивинской несколько страстных писем; судя по всему, он верил в то, что для них возможно совместное будущее. Шаламову, проведшему в лагерях 16 лет и освобожденному в 1953 году, запрещено было жить в Москве. Очевидно, он не знал об отношениях Ивинской с Пастернаком. Позже он называл тот эпизод своей жизни «болезненной нравственной травмой»[266].

«Для госпожи Ивинской Пастернак был предметом самой циничной торговли, продажи, что, разумеется, Пастернаку было известно, — писал Шаламов Н. Я. Мандельштам. — Я не виню Ивинскую. Пастернак был ее ставкой[267], и она ставку использовала, как могла. В самых низких своих интересах».

Смерть Сталина привела к некоторому ослаблению идеологической смирительной рубашки, душившей художников, и породила надежды на некоторую свободу творчества. В 1955 году главный редактор «Нового мира» Александр Твардовский написал стихотворение «Немного надобно труда…», касавшееся печального состояния творчества[268]:

Стихи как будто и стихи,
Да правды ни словечка…
Но совесть, та исподтишка
Тебе подскажет вскоре:
Не хуже — честь невелика,
Не лучше — вот что горе.

В октябрьском номере «Знамени» напечатали статью Ильи Эренбурга «О работе писателя», в которой он объявлял, что «писатель — не машина[269], механически записывающая события». Он пишет, «чтобы сказать людям о своих личных чувствах, потому что он «заболел» своей книгой». Появились призывы к «искренности в литературе». Переговариваясь через забор с Чуковским, Пастернак объявил: «Начинается новая эпоха[270]: меня хотят печатать!» В начале 1954 года «Гамлета» в переводе Пастернака поставили в Театре Пушкина в Ленинграде. В апреле в «Знамени» вышло десять стихотворений, которые должны были появиться в конце «Доктора Живаго» — первое после войны издание стихов Пастернака. И хотя «религиозных» стихов в журнале, конечно, не напечатали, Пастернаку позволили написать вступление, в котором он описывал «Доктора Живаго»: «Предчувствуется, что роман[271] будет закончен к лету. Он охватывает период с 1903 по 1929 г., с эпилогом, относящимся к Великой Отечественной войне. Герой, Юрий Андреевич Живаго, врач, мыслитель, искатель истины с творческим и художественным складом ума, умирает в 1929 г. После его смерти остаются его блокноты и, среди других бумаг, написанных в юности, стихи в законченном виде, часть которых представлена здесь и которые, собранные вместе, образуют последнюю, заключительную главу романа».

Пастернак испытывал душевный подъем: «Слова «Доктор Живаго» появились на современной странице — как страшное пятно!» Он писал двоюродной сестре, что ему «надо и хочется кончить роман, а до его окончания я — человек фантастически, маниакально несвободный»[272]. Ревнителей идеологической стойкости перемены потрясли, однако отступать они не собирались. Когда начала появляться новая, тревожащая проза и поэзия, Сурков со страниц «Правды» предупреждал о вреде подобных экспериментов и учил писателей их долгу. «Партия всегда напоминала[273] советским писателям, что сила литературы лежит в близости к жизни народа, от которой она не может быть отделена… Мы боролись против подчинения литературы чуждым влияниям или влияниям, которые больше не наши — против буржуазного национализма, против великодержавного шовинизма, против антипатриотической деятельности космополитов». Через месяц еще один критик-консерватор назвал стихотворение Пастернака «Свадьба» примером этой всепроникающей и ложной искренности. Другие продолжали вести себя так, как будто Пастернака можно не брать в расчет. Борис Полевой, глава иностранного отдела Союза писателей СССР, во время поездки в Нью-Йорк сказал, что он никогда не слышал ни о каком романе Пастернака. А сопровождавший его журналист добавил, что Пастернак не может закончить роман, потому что «разбогател и обленился»[274] на переводах.