Дело о полку Игореве

За завтраком беседовали сообразно. О дороге, о погоде. О видах на капусту в этом году и о делах асланiвських; бывший светило, оказалось, следит за событиями. Вероятно, при помощи лампового приемника. Впрочем, электронное письмо-то богданово он получил…

– Мотрюшка права, – говорил Крякутной, держа у лица на растопыренных пальцах блюдце с дымящимся чаем и осторожно время от времени дуя на него. – Права… Еще в древности в Цветущей Средине поняли: землепашеский труд – он корень всему. Когда кто ущерб наносил землепашеству, то, все равно ради чего он сие свершал, это называлось: возвеличивать листья, пренебрегая корнями. Знаешь?

– Как не знать… – отвечал Богдан, поглощая ватрушки одну за другой. Казалось: вкуснее он в жизни ничего не едал.

– Крестьянство – корни, промышленность – ствол, властное устройство – ветви… ну а науки, искусства всякие – листья. Да, красота от них, то правда. Без листьев дерево – скелет, кощей, пугалище с погоста. Да, обдери листья с дерева раза три-четыре подряд – помрет дерево. Но все же, все же… Варенья попробуй, совесть народная. Варенье Мотрюшка варила… Но все же: корни без листьев проживут, а листьев без корней – не бывает нипочем. Вот в том теперь и вся моя наука биология. Ствол спили – но ежели корни уцелели, весной новые побеги брызнут с пня. И все-то сызнова пойдет – ствол, ветви, листва… Корни попорть – всему конец, всей этой великой сложности. Вроде стоит дерево – а помирает, сохнет. Ствол в столб превращается, ветки, то бишь власть, попусту по ветру полощут, шум один от них… Ну а про листья и говорить нечего… – Могучий старик лукаво усмехнулся в бороду. – На первый твой вопрос я уж, верно, ответил, а, Богдан?

– Пожалуй… – пробормотал минфа с набитым ртом.

Упоили Богдана раскаленным чаем, что называется, до седьмого полотенца То есть столько потов с него сошло, что шести полотенец не хватило б утереться, седьмое бы понадобилось. Потом Матрена Игнатьевна унесла самовар, да и сама под этим предлогом удалилась, оставив мужчин вдвоем на уютной веранде.

Мужчины помолчали. Едучи в «хиусе», Богдан продумал план беседы тщательнейше – но весь план после чаепития разлетелся к лешему.

«Ладно, – подумал Богдан. – Попросту так попросту».

– Вот ты, Петр, великий жизнезнатец. Если бы встретил неизвестное науке животное в наших краях, что бы первым делом подумал?

Крякутной сгреб бородищу в кулак и некоторое время мял ее, внимательное и серьезно глядя на Богдана.

– Так уж и неизвестное? – спросил он затем.

– Так уж.

– Есть явление в жизни, называется мутация, – проговорил Крякутной. – Тоже, конечно, вероятность малая… Не подойдет?

– Боюсь, не подойдет.

– Трудно мне так беседовать. Объясни толком, почему не подойдет.

– Потому что животное это, судя по всему, на редкость вредное. Загадочным образом вредное. А исследовать его невозможно, потому как оно, чуть до него инструментом дотронулись, распалось в слизь, будто в него программный наговор встроен на сохранение тайны.

Несколько мгновений Крякутной сидел, будто не услышав Богдана. Потом выпустил из горсти седое мочало бороды и медленно встал. Горбясь, косолапя, заложив за спину короткие могучие руки, пошел вдоль по веранде. В тишине слышно было, как поскрипывают доски пола под выцветшим половиком да чуть дребезжит после каждого грузного шага одно из оконных стекол, видать, разболтавшееся в раме.

– Все-таки неймется кому-то, – глухо проговорил он в пространство. – Эх! Я чаял, вразумлю…

– Кому-то, – уцепился Богдан. – Ты сказал: кому-то. Кому?

Крякутной глубоко и шумно вздохнул. Как старый кашалот, вдруг всплывший на поверхность после долгого отсутствия – и ни малейшего удовольствия от того не получивший. Потому что покуда он пасся в своих незамутненных глубинах, по глади моря корабль проплыл – и вот крутятся теперь в оставленных им водоворотах огрызки яблок и объедки снеди; пустые пакеты и бутылки суматошно пляшут на волнах; неторопливо падают в нетронутые бездны, заторможено сминаясь и складываясь, газеты, полные пустяков…

Пф-ф-ф, угрюмо сказал кашалот.

Сжимая и разжимая за спиной кулаки, Крякутной стоял носом вплотную к застекленной во всю ширь стене веранды, к минфа широкой спиной, и глядел в капустные поля.

Поля, полные громадных сочных кочнов, ровно океан уходили к всхолмленному горизонту. А на горизонте тонкой дымчатой лентой синели леса. А слева, по-за угором, в лучах солнца радостной золотой искрой полыхал, как дальний, но греющий душу праздник, купол деревенской церковки…

Богдан понял, что не дождется ответа.

– У нас это могли сделать? – спросил он. – Как-нибудь этак… по-любительски, в обход запрета?

Не оборачиваясь, Крякутной помотал тяжелой, косматой головой.

– Нет, – ответил он чуть погодя. – Это все равно что атомную бомбу в школьном кабинете физики сварганить. Или ракету на Марс во дворе за коровником, из фанеры да шифера… Нет. Про мой институт я все знаю. Ученикам бывшим я сюда ездить не велел, не хочу… Но где что творится – знаю. В моем институте этим не занимаются больше. Совершенно. А в других местах – и подавно. Нет, у нас не могли.