Дело Бутиных

...В то утро, когда Серафима позвала сначала его, потом Зорю к завтраку, он не ведал, как ему и к столу выйти, — стыд, неловкость и отчаянная радость — все разом. А Серафима — статная, тяжелая, красивая могучей красотой Чикоя — старинною красотой семей-ских, — торжественная, серьезная — подошла к нему — он едва уселся и смотрел в бороду — и поцеловала, склонившись, в лоб, точно смиренная теща любимого зятя! И, осмелев, Бутин налил всем по махонькой рюмке коньяку — вот вечор поминали отца вашего, а моего друга, а утром вроде как свадьба. Ах, Серафима, Серафима, как бы нам было плохо без тебя, без твоей доброты и понимания.

Но было бы трудно и без Яринского, и без Шилова.

В том первое затруднение, что, потеряв отца, они не могли, при всех стараниях, две женщины, справиться с эдаким хозяйством: тридцать десятин земли, пашни и пастбищ, двадцать буренок, чуть не сотня овец, восемь чушек, козы, гуси, куры, огород у дома, правда, рядышком, под взгорком. А кто поставит упавший плетень, кто закроет прохудившуюся крышу, кто подправит стайку? На все это надобны руки мужские!

Михаил Дмитриевич вызвал к себе на мезонин того же Иннокентия Ивановича Шилова — молчаливого, преданного, исполнительного, надежного.

— Мы ведь с вами не один год знали Викулова, — не так ли?

— Почитай, два десятка лет, — отвечал Шилов. Веки у него подпухли, щеки отекли. «Опять с почками, надо заставить на воды его», — подумал Бутин. А Шилов продолжал: — Свою выгоду знал. А без хитростей. Нам был весьма полезен. Жаль, жаль Глеба, угораздило же на дурака-медведя наткнуться! И девок жалко, без отца худо им...

Бутин обрадовался, что Шилов простодушно сам подвел к делу.

— Был я у них, хозяйство только что не рушится. Одним никак не управиться.

Шилов наморщил серо-желтоватый лоб. Немолодой, болезненный, худой как жердь, он был неустанным в трудах, надо — убьется, а сделает. Ум у него практический: образованный Дейхман, изобретательный Михайлов, предприимчивый Шумихин признавались нередко, что земной вещественный взгляд Шилова, его умение извлечь из любого дела главный предметный смысл не раз упрощали самые запутанные положения.

Лоб у Иннокентия Ивановича разгладился, появились мелкие, собранные треугольничком морщинки у глаз. Ну что, дружище, надумал?

— Татьяна Дмитриевна все-то сетует: ферма у нас малая, — не развернешься, застройки вокруг. Скотина больше в загонах. А на Хиле — экий простор! Откупить бы у девок часть хозяйства! Пущай пять-семь десятин им, две-три коровы с телками, ну и мелкая живность, им того довольно будет, — а остальное под ферму. И нам в пользу и Серафиме Глебовне с сестрицей облегчение!

Бутин молчал. Захотят ли девушки, чтобы чужие глаза им в окно заглядывали? И ему-то каково заезжать к ним. При отце — иное дело...

Шилов догадался или нет, по нему не видно, никогда не видно, пожалуй, за все годы ни усмешки, ни раздражения, ни обиды, ни растерянности не проглянуло в его лице, разве когда с Каракозовыми историйка — ничего, кроме желания понять и действовать.

Все остальное — ни к чему, бездельное, пустое, как игра в карты или увлечение вином. Или танцы, погулявки, концерты. Он, кажется, для одного лишь Маурица делал исключение, любил послушать его игру. Это его работа, музыка, и в этой работе он высоту постиг. Не балалаечник на ярмарке!

— Нам бы так сделать, — продолжал он свою мысль, — чтоб Татьяне Дмитриевна не ездить на Хилу, чтоб ей хлопот да забот не добавлять... Есть у меня на примете семья, родня дальняя, в Кул-туке проживают, они в голодуху из Казакова с избой своей на плоту сплыли, сказывал я вам как-то, отпрашивался — помочь домишко поставить. Племянничек там у меня шустрый и сердитый: и землероб, и плотник, и по домашности, Самойлой звать, так его бы туда, на тую ферму определить, и я присмотрю, и Яринского когда подошлем...

Через год Зоря родила мальчика. Еще через полтора — девочку. Когда появился Миша, Бутин положил в процентный банк на имя Зои Глебовны Викуловой пятьдесят тысяч, а с появлением Фили — к той полсотни добавил еще четвертную.

А навещал редко, гораздо реже, чем хотелось. Но то было отрадно, что растут поблизости двое здоровеньких детей, и что рядом с Зоей неутомимая и самоотверженная Серафима, и что все они встречают его неизменно с радушием, улыбкой, без упреков.

...Снова лошадь Яринского оказалась рядом.

— Михаил Дмитриевич! Воназабока наша. Окошки-то светятся. А я, с вашего позволения, к шалашику. Може, в моих плашках какой зверек запутался! А то под картечину кабан попадется! Будьте здоровы, Михаил Дмитриевич, сестрицам мое нижайшее... После завтрева к вечерку буду в аккураге.

И Петя Яринский исчез меж сосен и березняка глухой и заповедной хилинской тайги.

15

— Что с тобой деется, милый мой, — говорила она ему в ночь после долгой разлуки. — Вовсе на себя непохожий! Ты ж у меня такой умный и сильный, кто ж решится на такую глупость — идти против тебя! Да разве ты сдашься, я тебя, Мишенька, во как знаю, до самой глуби, ты разве уступишь тем галманам и зудирам! Я тебя еще завчерась ждала. И маленькие наши, и Сима...