Деды и прадеды

Эти косы разбили не одно сердце первейших топоровских парубков, но Валентина Добровского — двухметрового синеглазого красавца, старшего из пяти братьев Добровских — эти косы не просто поразили. Он их боготворил. Конечно же, некоторые самые отчаянные парубки пытались отбить Улю Павловскую у Валентина, «того кацапа», но на всех танцах, на всех праздниках, сильные, как черти, братья Добровские появлялись вместе, и охотники благоразумно-быстро охладевали к такой затее.

Конечно, они не могли не полюбить друг друга. После свадьбы Валентин привёл свою едва достававшую ему до плеча жену в большой дом, который они с братьями выстроили за несколько недель. А вскоре у местного раввина Валентин купил каменный дом, обнесённый каменным забором. Это был лучший дом в Топорове. Купить такой дом было непросто, но у братьев деньги водились — Добровские были искусными каменщиками, печниками, плотниками, работали все вместе, отстраивали дома друг другу в тех сёлах, где находили красавиц, покупали земельные наделы — влюблялись, женились, плодились и размножались.

Жили Уля с Валей хорошо. Бывало, строгая Уля ругалась о чём-то домашнем. Подходя к Валентину, она стучала кулачками в его грудь, а он, виновато улыбаясь, брал на руки свою Хозяйку Медной горы, как её называл, и целовал сердитое лицо, серые глаза с мохнатыми ресницами, медные косы, кружил Улечку, распугивая павлинов, которые разлетались по двору, клекоча, сверкая переливчатым сине-изумрудным оперением среди малиновых мальв.

Потом прокатилась Мировая, многочисленные перевороты и революции, потом — Гражданская, потом…

Казалось, «дом с павлинами» костью застрял в горле некоторых топоровцев. Местные знали и помнили, что всё нажитое Добровскими добро было заработано неустанным, до кровавого пота, тяжёлым трудом, но смириться с таким издевательством, с этими павлинами, с этими окнами с двойными рамами некоторые всё же не могли. А Уля с Валентином жили, работали, родили четверых — двух дочек и двух сыночков.

А потом, в двадцать девятом, Валентина забрали. По доносу — шептались в Топорове. Мол, коней уводил из колхоза «Коммунист». Это была чёрная неправда, а может, и правда — свои же кони, — но никто тогда и слова сказать не мог.

Через неделю после ареста Валентина в дом Добровских пришли комсомольцы и комнезамовцы. Еле успела Уля побросать какую-то одежку и утварь в узлы да одеть кое-как ребятишек, как с веселым смехом побросали комсомольцы её пожитки на подводу, посадили детей, да и приготовили отвезти на край села, в старую хату, принадлежавшую до того одному из комнезамовцев.

Только и помнила Уля, как со странной, кривоватой, будто извиняющейся улыбкой к ней подошла комсомолка Сима Колесниченко, да сунула украдкой узел с какими-то топорами и молотками.

— Ты, Добровская, возьми, — сказала Сима. — Теперь будешь трудиться. Как все.

Потом Сима быстро отвернулась и, поправляя красную косынку, побежала во двор. Дедок, сидевший впереди, кликнул лошадей, и подвода медленно поехала прочь от каменного дома. Уля, обнимая прижавшихся детей, смотрела на свой бывший дом.

Из-за сарая вышел Петро Миколайчук, весело скалясь и держа в каждой руке только что придушенных павлинов. Он высоко поднял красивых птиц, и полыхнули перья.

— Ну, що, хлопцi та й дiвчата! — весело крикнул Петро. — Пойимо павичового мʼяса? (Именно после того случая топоровцы, кто в шутку, а кто и не в шутку, прозвали Миколайчука Павлином.)

Комнезамовцы загоготали, и тот гогот долго ещё отдавался в ушах Ули. Осталась она с детьми одна. Братья Валентина — кто на флоте служил, кто в земле лежал — помочь не могли. У её брата Игната, которого на малороссийский манер называли Гнатом, была большая семья, да и его самого могли раскулачить в любой момент, если б не убрался он подальше — на дальний хутор, в страшную своим колдовством родовую Липовку.

Через неделю после выселения Гнат пришёл в Топоров, разыскал сестру в бывшей Миколайчуковой хате, принёс чуть картошки детей покормить… И вот по-мужски спокойно говорил Уле страшные и неотвратимые в своей правильности слова.

— Надо отдать кого-то в интернат, Уля. Надо. Ты не прокормишь их, сестрёнка.

На печке затихли.

Уля молчала.

И дети — Рая, Нина, Вася и Тосик — поняли, почему их мама молчит. И тогда Васенька, больше всех похожий на Валентина, мальчик семи лет от роду, всё понял. Он понял, что сестрёнок в детдом не отдадут, что Тосик ещё слишком мал. И так страшно ему стало, что заплакал он беззвучно и стал отползать тихонько назад, стараясь спрятаться, забиться за спины. Слезы катились по его щекам, но он молчал, как молчали все детки, ожидая, что скажет их мамочка на слова угрюмого дядьки Гната.

Тишина длилась и длилась.

Уля молчала.