Деды и прадеды

В сером рассвете растворились тени от осветительных ракет, и постепенно стало видно всё поле пятачка, на котором не осталось ни снега, ни травы. Грязный прибрежный песок был изрыт бесконечными оспинами разрывов, канавами ходов сообщения, был покрыт пятнами серых шинелей убитых и умирающих, кое-где, словно полевые мыши, копошились санитары, торопившиеся затащить уцелевших в блиндажи, укрытые отовсюду собранным развороченным железом и расщеплёнными брёвнами. Вдали возвышался фантастическим замком корпус ГЭС, которая своей злобой перемалывала и это поле, и людей, на нём живших назло смерти, и само время, дни и ночи.

Филиппов ещё раз глянул назад, увидел, как справа, между брызгами разрывов мин, поползли маленькие комочки — удачно переправившиеся торопились занять траншеи и блиндажи в середине позиций. Он толкнул локтем Скворцова, показал. Тот медленно обернулся и тоже стал смотреть на это движение — на дочерна закопчённом скуластом лице видны были только белки глаз и кривая полоска ощерившихся зубов. Скворцов что-то прохрипел, засипел, закашлялся, потом досадливо махнул рукой. (Он сорвал голос во вчерашних вечерних контратаках, когда остатки их роты сходили в штыковые.) Скворцов вдруг ещё привстал, прижался грудью к развороченному брустверу и стал высматривать что-то, вытирая слезящиеся на ветру глаза. Там, у шоссе Шлиссельбург — Ленинград, в семидесяти метрах от их места, вдруг загорелись жёлтенькие цветочки, расцвели, и нити трассирующих очередей стали плавными изгибами, как указкой, гулять по полю, выцеливая ползущие фигурки, стараясь остановить их.

— Новые! Видишь? Новые пулемёты ночью подтащили, гады! — прохрипел Скворцов Филиппову, — От ведь, суки, неймётся им! Поднимай сержанта!

Но только Филиппов повернулся, как увидел рядом фигуру сержанта Сырникова. Тот, мёртвый от усталости, бил себя по заросшим щекам, стараясь снять марево двухчасового обморочного сна, и выкрикивал короткие, злые команды. Бойцы, прожившие в этом месте кто неделю, кто и невозможных две и уже привыкшие спать по час-два среди любой канонады, различили привычным ухом стук немецких пулемётов и просыпались. Эта близкая пулемётная дробь лучше любого будильника означала, что смерть опять звала их на работу.

— Р-р-ро-о-от-а-а-а! — просипел Сырников, приседая на раненую ногу и раскачиваясь от натуги.

И рота, все одиннадцать бойцов, стала серыми тенями подниматься из окопа в атаку.

Вообще-то наше оружие на переднем крае можно было раздобыть. Вот только патронов не хватало — тем, кто должен был проползти свои полкилометра, тоже надо было вести огонь, и значительная часть патронов расходовалась в этом движении вперёд. Те бойцы, кто выживал в передних окопах, как правило, старались добыть оружие и драгоценные патроны в немецких окопах. И галеты. Галеты… И шнапс — если повезёт.

Так что был смысл поторапливаться — на завтрак.

К немцам.

Они проползли уже метров двадцать, привычно собравшись в три группы — по числу годных автоматических стволов. У Скворцова была самозарядка, за ним — Филиппов с разряженным «шмайссером», за ними — Жорка-моряк, прижимая к груди последнюю бутылку «горючки». Справа, на полукарачках, подволакивая забинтованную ногу, переваливался Сырников — у него был лейтенантский пистолет. Ещё дальше четверо тащили немецкий пулемёт, стараясь не измазать в грязи последнюю ленту.

Они продвигались медленно, так как не хотели обнаружить себя — им приходилось не переползать через тела убитых, а ползти зигзагами между трупами. Ещё надо было искать патроны. Или целые гранаты. Надо было подобраться на бросок гранаты. Вернее, бутылки. С каждым днем сил становилось меньше — не так, как неделю тому назад, когда циркач Синичкин «работал минометом», бросая гранаты из нашего окопа прямо в немецкий. (Жаль, третьего дня снайпер «снял» Синичкина.) Теперь им надо было добираться на тридцать метров ближе.

Хорошо было слышно, как немцы переговаривались, увлечённо поливая свинцом промёрзшее поле. Пахнуло чужим жилищем, чужой жизнью. И кофе. Совершено домашний запах сводил живот, натягивал жилы в горле, заставил тела живых дрожать ещё сильнее. Филиппов подполз ближе к Скворцову Тот, вдавив рот в плечо мертвеца, смотрел влево — где Жорка примерялся к броску, разжигая запал. Ему нельзя было промахнуться, бутылка — не граната, сама не взорвется.

Бутылка, попыхивая веселым дымком, закувыркалась в воздухе.