Дажьбог - прародитель славян

По всей видимости, к той же эпохе противостояния с хазарами относится и возникновение основы духовного стиха о Егории Храбром, йасыщенного, в отличие от приведенного выше летописного рассказа, солнечной символикой. Уникальность данного стиха заключается в том, что он практически полностью игнорирует широко распространенный во всем христианском мире, в том числе и на Руси, образ святого Георгия — победителя змея. Поскольку этот змееборческий миф, имеющий глубокие дохристианские корни, был чрезвычайно популярен как в нашей стране, так и во всей Европе, следовательно, создатели этого духовного стиха хотели запечатлеть в нем какую-то гораздо более важную информацию, чем и объясняется их отход от традиционной схемы. Сначала в нем рассказывается, как у царя Федора и его жены Премудрой Софии родились три отрока, три дочери, а затем и четвертый отрок — Егорий. Различные исследователи неоднократно отмечали, что образ народного святого Егория впитал в себя многочисленные черты языческих солярных богов, в частности Ярилы. Уже то, что в данном стихе Егорий оказывается седьмым сыном, вызывает ассоциацию с семидневной неделей, последний день которой посвящен именно дневному светилу. Таким образом, буквально с первых строк стиха начинает просвечивать его древняя языческая основа, лишь слегка прикрытая сверху христианскими образами и понятиями. Еще до революции Ф. И. Буслаев отметил, что Егорий из духовного стиха за исключением своего имени не имел ничего общего с христианским святым, и точно так же пришел к выводу о возникновении данного образа еще в языческую эпоху: «Тот вовсе не понял бы всего обаяния народной поэзии в этом стихе, кто решился бы в храбром герое видеть святочтимого Георгия Победоносца… Разъезжая по земле Светлорусской и утверждая в ней веру Православную, Егорий еще не встречает на Руси людей. Это утверждение веры состоит не в обращении народа в христианство, а в первобытных подвигах героя-полубога, который извлекает дикую страну из ее доисторического мрака неизвестности, пролагая пути и дороги по непроходимым дремучим лесам, по зыбким болотам, через широкие реки и толкучие горы. Егорий Храбрый является на Русь как новый творец, устроитель вселенной, подобно финскому Вейнемей-нену, и, как этот последний, совершает творческие подвиги с помощью своих чарующих, вещих слов»[621]. Родиной Егория и его семьи некоторые варианты стиха называют Иерусалим, что следует объяснить христианским влиянием, согласно которому именно этот город считался «пупом земли», ее наиболее святым местом. Вторичность этого наслоения хорошо видна в том, что все действие стиха разворачивается на Святой Руси, где и находится данный город, а чуть ниже мы увидим, как Иерусалим прямо противопоставляется «земле жидовской». Стоит отметить, что и «Повесть града Иерусалим. Беседа царя Давыда Иесеевича с царем Болотом Волотовичем», представляющая собой прозаический и подчас довольно искаженный пересказ стиха о «Голубиной книге» и, соответственно, сочетающая в себе разнообразные языческие и христианские элементы, точно так же помещает Иерусалим на Русь, причем, что особенно примечательно, именно в солярном контексте. Толкуя сон Болота, царь Давид (Давыд) объясняет ему: «А что съ тое страны восточныя восходитъ лучъ солнца красного, освѣтилъ всю землю свѣторусскую, то будетъ на Руси градъ Іерусалимъ начялный; и въ томъ градѣ будетъ соборная и апостольская церковь Софіи Премудрости Божія, о седмидесятъ верхахъ, сирѣчь, Святая Святыхъ»[622]. На этот Иерусалим, что «на Святой Руси», нападает царь Дамианище, который разоряет город, берет в плен всю царскую семью и

Святого Егория Храбраго,
Возил в свою землю Жидовскую.
<…>
От своих пленников завоеватель требует:
Вы покиньте веру христианскую,
Поверуйте мою Латынскую,
Латынскую, бусурманскую,
Молитесь богам моим кумирскиим,
Покланяйтесь моим идолам![623]

Сестры Егория подчиняются поработителю и принимают веру «латынскую, бусурманскую», однако главный герой категорически отказывается совершить акт вероотступничества.

А святой Егорий возглаголит:
«И я верую веру хрещеную,
У хрещеную, богомольную,
Единой Троицы неразделимый,
Самому Христу царю небесномму;
Я не верую врагу-дьяволу,
Не молюсь и богам я все неверныим,
Ни тебе, царища, вор Демъянища,
Вор Демъянища, басурманища»[624].