Дажьбог - прародитель славян

А и как все на пиру да наедалисе,
А и как все на пиру да похвалялисе.
А кто чем уж как теперь да хвастает,
А кто чем на пиру да похваляется:
А иной хвастає как несчетной золотой казной,
А иной хвастає да добрым конем,
А иной хвастає силой, удачей молодецкою;
А и как умной топерь уж как хвастает
А и старым батюшком, старой матушкой,
А и безумный дурак уж как хвастает
А и как хвастає да как своей молодой женой[474].

О силе данного мирочувствования говорит и то, что вплоть до сравнительно недавнего времени одним из наиболее уничижительных характеристик человека на Руси было — «Иван, родства не помнящий». При этом родовая мораль предполагала не только знание человеком своих непосредственных родителей, их родителей и т. д., но и первопредка своего рода, исходную точку бытия как всего рода, так и принадлежащего к нему человека.

То, что мы знаем о древнейшей истории славян, способно объяснить нам причины возникновения подобного самоназвания: гранича на востоке с воинственными ираноязычными кочевниками, а на западе — с не менее воинственными германцами, праславянские племена научились достаточно рано ценить свою свободу, противопоставляя ее рабству, которое грозило им в случае поражения от их свирепых соседей. Понятие свободы и независимости как единственно приемлемого для славян состояния нам встретится далее в приводимом свидетельстве о наших далеких предках Менандра, причем, что особенно важно, данная констатация будет сделана самими славянами в контексте дальнейшего развития представлений, вытекающих из солнечного мифа. О том, какой глубокий след в мирочувствовании нашего народа оставило его неуклонное стремление к свободе, свидетельствуют и другие древние источники. Повествуя о войне со Святославом в X в., византийский писатель Лев Диакон отмечает весьма необычный, на его взгляд, обычай русов-язычников: «О тавроскифах (русах. — М. С.) рассказывают еще и то, что они вплоть до нынешних времен никогда не сдаются врагам даже побежденные, — когда нет уже надежды на спасение, они пронзают себе мечами внутренности и таким образом сами себя убивают.

Они поступают так, основываясь на следующем убеждении: убитые в сражении неприятелем, считают они, становятся после смерти и отлучения души от тела рабами его в подземном мире. Страшась такого служения, гнушаясь служить своим убийцам, они сами причиняют себе смерть. Вот какое убеждение владеет ими»[475]. За четверть века до этого аналогичный обычай, только без его объяснения, констатирует и мусульманский автор Ибн-Мискавейх, описывая попытку русов захватить азербайджанский город Бердаа. Основываясь на свидетельстве очевидца, он приводит один из удивительных рассказов о храбрости наших далеких предков, когда толпа мусульман безуспешно пыталась пленить хотя бы одного из окруженных ими пятерых русов: «Они старались получить хотя бы одного пленного из них, но не было к нему подступа, ибо не сдавался ни один из них. И до тех пор не могли они быть убиты, пока не убивали в несколько раз большее число мусульман. Безбородый юноша был последним, оставшимся в живых. Когда он заметил, что будет взят в плен, он влез на дерево, которое было близко от него, и наносил сам себе удары кинжалом своим в смертельные места до тех пор, пока не упал мертвым»[476]. Эта обусловленная языческими представлениями устремленность к свободе была настолько мощна, что с ней ничего не могло поделать и христианство. Польская хроника магистра Винцентия Кадлубка передает нам речь перемышльского князя Володаря Ростиславича (fl 124 г.): «Наставляет, сколь бесславно прозвище «Рабством заклейменный», добавив, что менее несчастен родившийся рабом, чем им ставший: поскольку первое — жестокость судьбы, второе — результат малодушия, в которое любой легко «впадает», но с трудом «выбирается», намного почетнее скорая смерть, чем долгое жалкое существование»[477].