Давид Седьмой

«Софизм – полагать, что при диктаториальном режиме можно быть внутренне свободным… Огромной ошибкой является представление, что человеческий индивидуум может существовать сам по себе. Полнейшей чепухой является мысль, что можно обладать внутренней свободой при деспотических режимах, потому что твои мысли никогда не являются полностью твоими». Это – Оруэлл, понявший всё раньше и лучше многих.

Еще жестче сказал Александр Пятигорский: «внутренняя свобода – привычное вранье. Так врут холопы, получившие временную поблажку от своих господ».

Совсем молодым Бронштейн оказался в авангарде советского истеблишмента: огромная популярность, высокая стипендия, заграничные поездки, в которых ему была доверена высокая честь: представлять в мире страну победившего социализма.

Но путешествовать в первом классе невозможно, не оплачивая входного билета на лояльность, даже если человек уверяет себя, что эта лояльность чисто внешняя. Говоря, что система давила, ломала и подчиняла людей себе, мы попадаем в психологическую ловушку, противопоставляя систему людям. В действительности сами люди были неотъемлемым компонентом системы, поэтому важно не преувеличивать конфликтность Бронштейна с режимом и не путать диссидентство с двоемыслием.

«В неискренности с самими собой, в сознательных или бессознательных попытках отделить себя в прошлом от системы я вижу главный порок описания того времени даже в мемуарах вполне достойных людей. Тем, кто искренне или цинично солидаризовался с властью, было легче жить – оттого их было так много. Но те, о которых мы говорим, продолжали жить по принятым режимом правилам, постоянно обманывая себя, воображая, что избегают его мерзостей.

На самом деле грань, отделявшую нашу внутреннюю духовную независимость от примитивного конформизма, от прямого участия в этих мерзостях, была так тонка и хрупка, что нередко, сделав какой-то, казалось, совершенно независимый шаг, мы оказывались в тенетах власти, на ее стороне. Более того: среди близких ей и поощряемых ею».

Это цитата из воспоминаний Сарры Владимировны Житомирской (1916–2002), честно и очень правильно сказавшей о границах свободы в тоталитарном обществе.

Как и многие, не чувствовавшие себя комфортно в условиях системы, Бронштейн превосходно владел искусством недосказанности и намека. Это было великое искусство того мифологического времени, когда приходилось внешне быть лояльным по отношению к режиму, но при этом подмигивать: вы же понимаете, я совсем другое хочу сказать. Пусть я марширую с ними, но в такт другой музыки!

Правильным кодом поведения было тогда: не говорить, когда надо молчать, и не молчать, когда надо говорить. Он тоже вынужден был следовать этому коду, хотя очевидно, что для него это было особенно тяжело.

Если в советское время он просто не решался сказать, что имеет в виду, когда появилась возможность рассказать абсолютно всё во всеуслышание, он по-прежнему продолжал говорить аллегориями и намеками, культивируя вокруг себя атмосферу тайны.

Когда он в очередной раз говорил – «вы понимаете, конечно, что я имею в виду», – хотелось сказать: «не понимаю» – и приходила в голову старая, запомнившаяся еще со школьных уроков добролюбовская формула: «не столь важно то, что хотел сказать автор, сколь то, что сказалось им».

Будучи общительным и скрытным одновременно, он не договаривал всего. Ведь откровенность и скрытность необязательно исключают друг друга.

Как могут быть его слова интерпретированы? Что случится, если они будут обнародованы? Какие последствия они могут иметь для него лично? – я постоянно чувствовал эти сомнения во время наших разговоров.

Отягощенный табу на вещи, которые, как ему казалось, понятны каждому без объяснений, выдающийся физик Исаак Халатников в своих воспоминаниях предупреждает, что не договаривает до конца, и что «читатель может сам о многом догадаться». Речь идет, понятно, не о каких-то военных секретах, а о людях и ситуациях того времени. На самом деле, именно то, о чем предлагает догадаться читателю ученый, и есть наиболее интересное, а читатель, если не жил в то время, сам не догадается ни о чем.

Так и Бронштейн не уставал повторять, что на него оказывалось психологическое давление, что «Ботвинник и его мафия отняли у меня титул», а когда у него спрашивали о конкретных деталях, только иронически улыбался, многозначительно смотрел на собеседника и продолжая говорить загадками.

Если уж я, проживший почти три десятка лет в Советском Союзе, далеко не всегда понимал, что он подразумевает, на что намекает – каково приходилось слушателям Бронштейна на Западе?

Оставив в первом издании своей знаменитой книги «Международный турнир гроссмейстеров» собственные партии с Геллером и Смысловым фактически без комментариев, он был уверен: читатель обо всем догадается сам. И удивляется, что «никто ни о чем не догадался».

Известный прием умолчания, прибегание к метатексту, когда главное находится в «щелях» между высказываниями, в паузах, стал его излюбленным ходом, когда речь заходила о матче с Ботвинником.