Давид Седьмой

Увы, это далеко не всегда соответствует действительности, и поиск комбинации, которой в позиции просто нет, может привести к пустой трате времени.

В творчестве Бронштейна среди навсегда вошедшего в историю игры мрамора тоже можно найти немалое количество дешевого гипса и трухи. Невозможно каждую партию играть с вдохновением и подъемом, и дело здесь не только в мешающем творить сопернике, на которого жаловался еще Алехин. И, разумеется, не в жалких трехрублевых талонах на питание, из-за которых Бронштейн не хотел, по его собственным словам, атаковать позицию Смыслова. И даже не в самом шахматисте, у которого не всегда бывает настроение, случается недомогание, плохой сон, или просто выпадает не его день.

Дело в природе самой игры, где с помощью машины стало возможно найти цепочку верных, зачастую единственных ходов, как правило, ведущих к равновесию.

И конечно, как и во всех рассуждениях Бронштейна не обошлось без его главного обидчика. Он критиковал «компьютерный» метод мышления Ботвинника, полагая что тот «болезненно реагировал на чужую гениальность и писал с нарочитым пренебрежением о шахматном искусстве».

Процитируем Ботвинника: «Иногда (а, может быть, частенько!) мышление шахматиста окружают мистическим ореолом: работу мозга шахматиста представляют как какое-то чудо, волшебное и совершенно необъяснимое явление.

Более того, утверждается, что не только мышление шахматных “гениев” является загадкой, но и достижение выгод на доске происходит по каким-то волшебным законам шахматного искусства.

Мы должны принять, что непознанные закономерности шахматной борьбы объективно существуют, что они могут и должны быть познаны так же, как и неопознанный метод мышления гроссмейстера.

Более того, можно предположить, что и закономерности эти и методика мышления сравнительно элементарны – играют же в шахматы дети, и неплохо!» (Ботвинник 1960).

Проницательная характеристика шахмат, данная Патриархом более полувека назад. Ботвинник и Бронштейн смотрели на шахматы с разных позиций и каждый отстаивал свой взгляд до конца.

Комментируя отношения выдающихся шахматистов, Том Фюрстенберг пишет: «Ботвинник, возможно, и впрямь считал Бронштейна своим врагом. Что касается Бронштейна, то он до сих пор относится с большим уважением к Ботвиннику-шахматисту, но ему были несимпатичны методы, с помощью которых Михаил Моисеевич прокладывал себе дорогу к званию чемпиона мира и в дальнейшем пытался удержать звание».

Это, конечно, очень смягченная формулировка: утверждать, что Бронштейн не имел никаких претензий к Ботвиннику-шахматисту, значит уподобляться туземцу из анекдота, зарезавшего жену и несущего домой нижнюю половину: а я с ней никогда не ссорился.

«После матча, хотя мы с Бронштейном и здоровались, он для меня перестал существовать, – говорил Ботвинник за полгода до смерти. – Последние годы я стал относиться к нему нормально, но он меня до сих пор ненавидит».

Сделанное Ботвинником в восьмидесятых годах предложение наладить отношения Бронштейн отверг. Думаю, причиной тому были не только занозы, глубоко вошедшие под кожу; просто в этом случае он оказался бы обездоленным, лишившись главнейшей темы своих монологов.

Услышав о смерти Патриарха, Бронштейн сказал: «Ну что ж, Ботвинник доказал, что и он смертен», – и решил публично поквитаться с ним в своих последних книгах и интервью. Достиг ли он своей цели – ведь любые мемуары почти всегда сведение счетов?

Не думаю. Они принадлежали в шахматах к разным весовым категориям. Напрашивается аналогия: Стейниц – Чигорин. Один – гигант, глыба, другой – блестящий виртуоз атаки, король комбинации, выдающийся мастер, но – из другого ряда. Фигура другого порядка.

* * *

Когда задули студеные ветры свободы, драпированной нелепым словом «перестройка», Бронштейн получил наконец возможность поделиться своими воспоминаниями, но вся жизнь в Советском Союзе тогда состояла из откровений: прошлого стало вдруг так много, и каждый хотел рассказать о своем.

Он вспоминал, как оказавшись на палубе парома по пути из Дании в Швецию и вдохнув свежего морского воздуха, впервые почувствовал себя по-настоящему свободным.

Бронштейн не сознавал тогда, что вместе с морским вдохнул опасный воздух свободы, испытание которым способны выдержать далеко не все. Говорил: «С самого детства я привык быть свободным в своих мыслях и поступках и, несмотря на страну, в которой вырос, всегда старался жить в таком же стиле».

В 1991 году он гостил у Корчных в Швейцарии. Когда жена Корчного заметила за обедом: «По-моему, вы у нас первый человек оттуда», Бронштейн взорвался: «Я – оттуда? Как оттуда? Я?»

Ему вторит жена и соавторы. Татьяна Болеславская: «Ничто Дэвик не ценит больше свободы. Прожив всю жизнь в государстве, где свобода была лишь чисто теоретическим понятием, Дэвик сумел остаться внутренне совершенно свободным».

О том же Том Фюрстенберг: «Давид называл себя человеком свободным, говоря не раз: “пусть они думают, что я с ними, на самом же деле…”».