Давид Седьмой

Вот один из многих монологов, запомнившихся голландскому гроссмейстеру Хансу Рее: «Посмотрите на позиции на демонстрационных досках, – говорил Бронштейн, когда мы прогуливались, ожидая хода соперника, – а теперь взгляните на шахматистов: согбенная спина, голова, зажатая в тиски между ладонями, опасливые взоры, такое впечатление, что они думают, хотя все эти позиции встречались на практике уже сотни, тысячи раз. Накоплен вековой опыт разыгрывания их, каждый более или менее знает, как следует играть в таких положениях. И что? Шахматисты думают? Нет, они боятся допустить ошибку в расчетах. Может быть, они получают удовольствие от красивых идей? Ни в коем случае. Они просто не могут обойтись без напряжения, возникающего в процессе самой игры. Почему бы им не сунуть палец в электрический штепсель, если они так уж не могут жить без напряжения?»

В другой раз, наблюдая за короткой ничьей, где соперники повторили общеизвестные ходы, Дэвик заметил: «Пусть все, кто не хочет рисковать, согласятся на ничью друг с другом до турнира. Таблицу заполнят, и останется сыграть только несколько туров…»

В ответ на вопрос, можно ли считать книгу «Ученик чародея» сборником его лучших партий, отвечал: «Нет – это сборник худших партий моих противников».

В первенстве Москвы 1963 года в партии с Симагиным Бронштейн после 1.d4 ♘f6 сыграл 2.g4?!? Партия закончилась вничью. Комментарий Бронштейна: «Симагин подписал бланк и небрежно сказал: “У тебя тут ничего нет. Я этот ход долго анализировал”» Вот так. Иди знай, что играешь с экспертом».

Против знатока испанской Алексея Суэтина после 1.e4 e5 2.♘f3 предлагал сыграть 2…а6, а потом спокойненько забрать слона: «Он же дебют автоматически разыгрывает, совершенно не обращая внимания на ходы соперника…»

После выигрыша у Геллера красивой партии в варианте Земиша защиты Нимцовича у него спросили, когда именно родилась идея комбинации. Бронштейн ответил: когда я пошел а2-а3 на четвертом ходу.

«В ладейном эндшпиле три против трех на одном фланге при сдвоенных пешках “f” у слабейшей стороны ничью легче сделать, если пешки “h” вообще нет, – заявил однажды Бронштейн, – двух пешек совершенно достаточно, у короля больше пространства для маневра, пешка “h” только мешает…» Обижался, когда внимавшие ему, переглядывались, с опаской посматривая на маэстро: «Ну что вы на меня смотрите, вы на позицию смотрите…»

* * *

Послевоенное десятилетие Давид Бронштейн находился на вершине мировых шахмат. Но проблема всех вершин в том, что дальше – спуск! Так же как для альпиниста, для шахматиста зачастую он оказывается труднее подъема.

Хотя через несколько лет после матча на мировое первенство Бронштейн оказался в палаточном лагере, отстоявшем от вершины сначала на один, а потом и на несколько уровней, он продолжал вести себя, как будто стоял еще на самом верху и требовал соответствующего отношения к себе.

Его могло задеть совершенно невинное замечание, даже интонация, и беседовавшие с Бронштейном должны были быть очень внимательны в выборе выражений. Уверен, чувство – как бы не обидеть ненароком знаменитого гроссмейстера – присутствовало у каждого, общавшегося с ним. Постоянно находясь в состоянии затаенной обиды, он болезненно относился к малейшему намеку на неуважение к себе, видя пренебрежение там, где его не было и в помине.

Даже комплименты, отпускаемые ему коллегами, не казались ему таковыми. Полугаевский назвал его однажды «наихитрейшим и наиковарнейшим гроссмейстером», без всякого сомнения имея в виду фантазию и изобретательность Бронштейна.

Давид Ионович тут же дал отповедь в печати. «Не знаю, как воспринимать эпитеты – как похвалу или как осуждение. Я долго думал: не позвонить ли ему и спросить, не нужен ли коллеге 17-томный словарь литературного русского языка, из которого он бы мог выбрать для характеристики моего шахматного стиля слова чуток помягче», – писал Бронштейн.

Если бы он знал, что слово «хитрость» на древнерусском означало «искусство», а «хитрый» – «художник», он, может быть, смирился с «хитрым Дэвиком», так прилипшим к нему.

Как-то Василий Иванчук начал: «Вот я видел одну вашу партию…» Сразу следует вывод Бронштейна: «Одну партию… Что он хотел сказать этим? Одну партию?..»

Карпов после ничьей с ним заметил: «Давид Ионович! А вы неплохо играете в шахматы!» «Почему он мне так сказал?» – не мог успокоиться Бронштейн. – Не понимаю. Не понимаю…»

Юрий Разуваев, выиграв азартно поставленную Бронштейном партию, сказал: «Со мной так нельзя играть…»

Обида на Разуваева, всегда восхищавшегося выдающимся талантом Бронштейна, помнится годами.

Не проходит обида и на итальянцев, вручивших приз имени Джоакино Греко в 1990 году Ботвиннику, а не ему.

А почему при посещении клуба в Париже давняя знакомая Бронштейна, представляя его, «не сказала посетителям клуба, что у нас в гостях знаменитый шахматист и не предложила наградить его аплодисментами?»