Давид Бек

— Не плачь, душа моя, — умоляюще сказала служанка, — не время сейчас плакать. Сурьма на глазах вконец размажется.

Зубейда глухо разрыдалась. Бывают минуты, когда человек плачет и сам не зная отчего, и слезы приносят облегчение. Но у госпожи было много причин для слез…

— Ну, ну, хватит, — продолжала Паришан, — нельзя расстраиваться, хан вот-вот придет. Не дай бог, увидит тебя в таком состоянии.

Паришан была довольно рассудительной женщиной, и с хорошим вкусом. Успокаивая свою госпожу, она одновременно доканчивала ее туалет. Ожерелье из крупных кораллов в несколько рядов придало красоте Зубейды особое очарование и прелесть. А черные бусы на кругленьких икрах сделали ее совершенно неотразимой.

— Где наш ящичек с драгоценностями? — спросила Паришан, заметив, что шкатулки нет на месте.

— Он поломался, разве ты не видела? — сказала хозяйка,

— А где же украшения?

— В большой шкатулке, на окне.

Служанка открыла шкатулку, вынула все необходимое: тяжелые золотые цепи, кольца с драгоценными камнями, алмазные и жемчужные булавки, браслеты. Все это заняло надлежащее место на ее хозяйке.

Когда с туалетом было покончено, Зубейда отошла от зеркала, села на маленькую тахту, усталая, поблекшая, точно тяжко потрудилась.

Паришан взяла флакончик с розовой водой и стала опрыскивать комнату.

Пока здесь были заняты столь серьезными приготовлениями, в гаремный двор вошли двое. Один нес перед собой пестрый фонарь, второй следовал за ним. Это был хан, а тот, что шел впереди, — главный гаремный евнух. Его называли кызлар-агаси, что означает «надзиратель над девушками». То был высокий араб с грубыми чертами лица, а седые волосы, контрастируя с черной кожей, делали его облик еще страшнее.

— Как тут у вас дела? — спросил его хан.

— Благодаря твоим заботам все тихо, все живут в своих комнатках так мирно и уединенно, точно цыплятки в яичной скорлупе, — ответил кызлар-агаси, сам удивившись столь неудачному сравнению. — Вот только волнение на улицах города пугает моих ягняток.

— Ничего, завтра утром всему этому будет положен конец, — ответил Асламаз-Кули-хан. — Только сегодня ночью до самого рассвета глядите в оба.

— Кызлар-агаси пока не умер, у него сто глаз, — гордо произнес евнух. — Хвала моему хозяину — и птица не рискнет пролететь над его гаремом.

Сторожа крепости, особенно при гареме, были у хана все люди пожилые. Восток питает особое доверие к старости и считает ее достойной уважения. А араб из пустыни обычно такой же долгожитель, как нильский крокодил.[159] В этом смысле самоуверенность, проявленная нашим «надзирателем над девушками», не была лишена оснований: в свои преклонные годы он сохранил силу и живость молодости.

Беседуя таким образом, они пересекли двор и оказались у дома Зубейды-ханум. Здесь евнух остановился, а хан прошел в переднюю, где его встретила госпожа и ласковыми, сладкими словами проводила к себе. Хан сел на приготовленное для него мягкое ложе. Затем соблаговолил справиться о здоровье хозяйки дома.

— И мое здоровье, и моя жизнь целиком зависят от милостей моего господина, — ответила женщина. — Один его нежный взгляд способен подарить бессмертие, одно его слово — разогнать мрачные тучи на моем челе. Если бы я была мертва, а он ступил ногой на мою могилу, я бы воскресла. А как же я счастлива сегодня, что он переступил мой недостойный порог! Благодарение богу и его святым!

Эта небольшая речь пришлась Асламазу-Кули-хану по вкусу. Он как бы спустился с высоты властелина и владельца гарема до положения супруга. С искренним чувством взял он жену за руку, усадил рядом и сказал.

— Ты так умна, Зубейда, так много в тебе душевного богатства, что тебя невозможно не любить. Ты тот животворный источник, что бьет в оазисе обширной пустыни Сахары, к которому с глубоким вожделением устремляется утомленный, обессилевший путник, дабы утолить жажду. Ты — благословенная пальма, насыщающая бродящих в йеменских песках измученных голодом путешественников. Я сегодня один из них, Зубейда. Рок преследует меня. Я пришел к тебе, чтобы немного отдохнуть, излечить сердечные раны, может быть, даже обрести прибежище.

Слова эти поразили женщину. Она не верила ушам: и это говорит грозный, надменный, дикий человек, который и не ведал, что в жизни есть мягкость и нежность, человек, привыкший лишь властвовать, повелевать и растаптывать любое красивое чувство. Что же вдруг произошло с ним? Она не могла понять, только опустила глаза, не смея взглянуть в лицо своему господину, удивляясь его чувствительности, колеблясь и, несмотря на врожденное красноречие, не находя слов.