Давид Бек

Звали женщину Сарой, ей было за тридцать лет, но она сохранила свежесть и красоту молодости. Сара была из тех женщин, которые после падения познают, наконец, жизнь и людей и становятся добродетельными. Она умело отбирала клиентов: никогда не позволяла заходить в харчевню тем, кто ей не нравился. Для них в воротах имелась специальная дверца, через которую она принимала пустую посуду, деньги и выдавала напитки.

Обычаи страны вполне оправдывали такой образ жизни. Вдове, и довольно красивой, принимать в доме посторонних мужчин было бы неприлично. Но этой ночью в кладовой, где хранились карасы с вином, горел огонь. Там сидели пятеро мужчин и потягивали вино. На столе перед ними лежали хлеб и горячий шашлык. То ли слуг не было дома, то ли она не хотела, чтобы они видели ее посетителей, но Сара сама обслуживала гостей: вносила шампуры и раздавала мужчинам. Хозяйка с особым уважением обращалась с гостями, хотя как одежда, так и они сами выглядели довольно подозрительно.

— Уже за полночь, — сказал одни из них, — но ничего не слышно.

— Если бы раздался малейший шорох, моя собака сразу бы залаяла, — проговорила хозяйка. — Не волнуйтесь, как только услышу стук, сразу открою.

И она вышла. Видимо, присутствующие ждали кого-то, чье опоздание сильно беспокоило их.

— Уж не случилось ли чего? — проговорил один из них.

— Да они из-под мельничных жерновов выйдут целехонькими!

— Тогда почему же так задерживаются?

— Кто знает? Может, им помешало что-то очень важное?

Они снова принялись за выпивку, утешившись мыслью, что те, кого они ждали, выберутся целыми и невредимыми даже из-под мельничных жерновов.

А Сара, выйдя из погреба, поднялась по каменным ступенькам и прошла к себе в спальню. Здесь лежало ее единственное дитя, маленький Петрос. Тонкое одеяло закрывало лицо ребенка, мать откинула его, чтобы мальчик мог свободнее дышать. В комнате было жарко, он вспотел, и капельки пота мелкими росинками выступили на белоснежном, как лилия, лбу и алых щечках. Мать наклонилась и поцеловала его так осторожно, что ребенок не почувствовал поцелуя. Потом села у изголовья и с глубокой грустью стала смотреть на его лицо. Глаза бедной матери увлажнились, и она глухо зарыдала. Эта женщина, некогда продававшая свою любовь и не любившая никого, обожала сына той горячей любовью, которая дана только матерям. Но отчего она плакала?

В Зеву проживало около пятидесяти армянских семейств. Когда пошли слухи о том, что Давид Бек собирается осадить крепость, армяне изъявили желание покинуть ее. Хозяин крепости, Асламаз-Кули-хан, не дал им уйти, сказав: «Вы нужны мне здесь. Когда ваши единоверцы осадят город, я заряжу вашими головами пушки и выстрелю по врагу». Персы держали их как заложников, решив в случае поражения выместить на них злобу. И армяне со страхом ждали ужасного конца. Теперь стало понятно, отчего плакала Сара: ее сын был одним из многих детей, которых могли зарезать на улицах крепости.

Едва слышный стук прервал ее мысли. Она вскочила, побежала к двери и быстро открыла. Вошло четыре человека. Сара проводила их в погреб. Один из прибывших был горбатый брадобрей, другой — его миловидный ученик, третий — верзила-плотник, четвертым был незнакомый мужчина, присоединившийся к ним по дороге и одетый фаррашем хана.

При виде их гости Сары сначала растерялись и насторожились, но когда цирюльник, подойдя к ним, сказал: «Привет вам», они радостно окружили его и стали прикладываться к его деснице.

— Бог свидетель, батюшка, даже черт из преисподней не узнал бы тебя, если бы ты не заговорил.

Брадобрей этот был тер-Аветик, священник из Алидзора, один из самых смелых военачальников Давида Бека.

— Садись, батюшка, — сказали ему, — шашлык еще не остыл, мы оставили и на вашу долю.

— Господь благословит вас, дети мои, — ответил священник, — сядем, конечно, сядем. Дайте сначала скинуть с себя все эти штуки. — И он стал отстегивать пояс с принадлежностями цирюльника и оба своих горба.

Тем временем один из находившихся в комнате подошел к миловидному ученику цирюльника; стоя в стороне, тот ждал, узнают ли его.

— Ах, отец Хорен! — воскликнул подошедший. — Тебя и вовсе не узнаешь, не будь шрама на лице.

Отца Хорена, молодого монаха из Татева, мы впервые увидели в роли погонщика мулов, когда он перевозил в крепость военное снаряжение. А в одежде ученика цирюльника он стал совершенно неузнаваем.

Третьего, плотника, узнали сразу: он слишком выделялся высоким ростом и крупными чертами лица. Увидев однажды, его нельзя было забыть. То был Степанос Шаумян, любимец Давида Бека.

— Князь, — сказали ему, — даже с этими пилами и теслами ты не выглядишь как мастеровой…

— Так кажется только тем, кто знает меня, — ответил Степанос, снимая с плеча хурджин.

Мнимый же фарраш был Бали, сын мелика Парсадана, весьма умный и сообразительный молодой человек, умевший преображаться в кого угодно.

А сидевшие в погребе были местные армяне, один из которых состоял старостой армянского квартала.