Давай попробуем вместе

Смутно помню, как выбрался на улицу. Осел, привалясь к стене. Ноги не держали. Мне хотелось громко завыть и начать биться головой об эту проклятую землю, пока мне не объяснят, как такое может на ней твориться. Или просто вскинуть автомат и дать очередь по стоящим у забора безмолвным людям, позволившим у себя под носом чудовищное зверство… Мои ногти до ссадин впились в ладони. Я не хотел, я боялся стать такиГМ же, как те, кто делал это…

Седой старик уже сидел на бревне. Мне он показался совсем дряхлым, годам к ста. Его поредевшую бороду трепал ветер. Высохшие руки – кости, обтянутые песочного цвета кожей, – покоились на коленях. Отрешенно-бесцветный взгляд направлен в никуда. Я подошел к старику. Остальные люди испуганно задвигались, сбиваясь в безмозглое стадо. Но он даже не пошевелился. Я понял, что он не боится смерти. Наверное, он уже мысленно был наполовину там и мог знать истину. Я стоял перед ним, пока старик не перевел на меня желтоватые глаза в паутине морщин. И тогда спросил:

– Как же вы могли допустить это?

Он посмотрел на меня, на этот раз очень внимательно. Затем скрипучим, надтреснутым голосом произнес:

– Мы ничего не могли поделать. Мы тоже боялись их.

Говоря это, он несколько раз моргнул, и я понял: это не вся правда.

– Вы не хотели ссориться со «своими» из-за «наших». Золотое правило войны: держаться вместе. Иначе – конец.

Старик молчал. Но по дрогнувшим белесым ресницам я догадался, что попал в точку.

– Послушайте, – не унимался я, – вы можете мне объяснить, как все это началось? Зачем…

– А, с-суки, чурки поганые! Славка, отойди!

Я инстинктивно метнулся в сторону и, увидев на пороге скорбной мазанки изрядно обкуренного Гарика с диким лицом, одновременно услыхал автоматную дробь. Старик упал на землю, ткнувшись головой в сухие земляные комья. Его глаза широко раскрылись, став на миг ярко-голубыми от отразившегося в них южного неба….

19

Где-то совсем рядом лаяла собака. И это назойливое гау-гау, возвращая в реальность, рикошетом било по вискам, отдавая в занывшую ногу.

Я оборачиваюсь. На размытой дорожке, ведущей к ободранному серому дому, застыла женщина. Лицо ее скрывает капюшон темного пальто. В одной руке она держит большую хозяйственную сумку, а другой прижимает к себе ребенка лет шести—восьми, судя по шапочке с козырьком мальчишку. А вокруг них с остервенелым лаем носится омерзительная собака, приземистая, коротконогая, с облезлым крысиным хвостом и прегадкой харей. Поймите меня правильно. Я вовсе не против собак, даже таких уродливых. В конце концов, и моя физиономия может быть кому-то не по душе. Но мне не нравится, когда подобная, уверенная в своей абсолютной безнаказанности тварь кидается на перепуганных женщин и детей. А невдалеке бродит пузатый мужик в расстегнутой куртке и, мусоля бычок, лениво цедит:

– Не боись… Не укусит…

– Пожалуйста… отзовите собаку… – В прерывающемся голосе женщины слышится мольба, почти слезы. И я почему-то каждой клеточкой – кожи ощущаю, каково ей сейчас: быть униженной, растерянной, осмеянной тупорылым хамом перед собственным сыном. А может, оттого, что слишком хорошо представляю, что творится в эту минуту в душе пацана…

«Я пришел сказать, что тебя я не стану убивать…»

Неужели мы, взрослые придурки, не можем уберечь от разрушительных вирусов страха и ненависти хотя бы детей? Ведь придет время, и каждый получит свою долю вечного боя…

Я решительно шагаю на расхлябанную тропинку и говорю этому пузатому козлу, чтобы взял свою псину на поводок. Распахнув от изумления рот так, что вывалился бычок, мужик стрельнул в меня обрюзгшими гляделками и, поскребывая щетинистую складчатую щеку, дохнул перегаром, в сравнении с которым мои окопных времен носки можно было считать благоухающим французским парфюмом.

– Чё?! Ты кто такой? Да я тя самого ща на поводок возьму и намордник одену… Дженни, фас!

Я слышу, как вскрикивает женщина, как глухо ударяется о землю выпавшая из ее руки сумка. И топот несущейся собаки отдается в моих подошвах, словно на меня надвигается стадо слонов. Миг – и я вижу перед собой оскаленную хрипящую пасть… Торжество в заплывших щелках глаз мужика тотчас сменяется тупой растерянностью. Потому что в ту же секунду я с неведомым для самого себя прорвавшимся наслаждением всаживаю твари каблуком по челюсти. Она хрустит, точно раздавленный орех. Собака подлетает, переворачивается в воздухе и шлепает на бок. Поднимается, слабо заскулив, мотает головой, словно пытается сообразить, что произошло. Сидит, моргая осоловелыми глазами. А с другой стороны уже летит хозяин, а голос его срывается на фальцет:

– Возьми его, Дженни, фас!

Собака вздрогнула, жалобно глянула в его сторону. Видно, ей вовсе не хотелось снова нарываться на неприятности. Наверное, мозгов у нее было все же больше, чем у хозяина. Но он – человек, венец природы, а она всего лишь несчастное животное, рожденное для того, чтобы подчиняться двуногому богу, даже если он дебил и полное ничтожество. Он – командир, она – солдат.