Дашкова

Мы уже отмечали, что болезнь в мемуарах Дашковой – своеобразный способ преодолеть неудобный поворот сюжета. Ею прикрывались умолчания, к ней прибегали, чтобы не вдаваться в щекотливые подробности. Дашкова болела в первые дни царствования Петра III, когда ожидался взрыв возмущения, и правительство было к нему готово. Болела она и сразу после известия о смерти свергнутого императора, когда Петербург мог взбунтоваться уже против Екатерины II. Теперь княгиня болела во время заговора Хитрово.

Но дело начали распутывать в конце мая. Дашкова придвинула визиты Хитрово к апрелю, чтобы показать невозможность опасных бесед. «Я был три раза у княгини, – передает она слова молодого заговорщика, – чтобы спросить ее советов, даже приказаний, но меня к ней не допустили… Если бы я имел честь ее увидеть, я бы сообщил ей свои мысли на этот счет и убежден, что услышал бы из ее уст только слова, продиктованные патриотизмом и величием души».

Заметим, что княгиня не скрывала внутреннего согласия с заговорщиками. Но что же из этого следовало? Даже с учетом признания Хитрово, ничего противозаконного в действиях Дашковой не было. Неприязненная по отношению к Екатерине II болтовня могла положить конец внешним знакам дружбы. Но ее было недостаточно, чтобы привлечь нашу героиню к следствию. Даже допросить.

И тут Суворов, прежде давший «словесные наикрепчайшие обязательства о не нарушении секрета»{479}, встретив Михаила Дашкова во дворце, сообщил как большую тайну, что Хитрово показывает на жену князя. Следует согласиться с мнением, что сенатор действовал по приказанию государыни{480} – Екатерине II было любопытно, как поведет себя подруга? Переволновавшись, та могла выдать себя.

Так и произошло.

«Я ничего не слышала»

Иногда возникает сомнение, а понимала ли Дашкова, в каких серьезных делах участвовала? Сознавала ли, что ее одобрение убийства Орловых – не поза, не игра, не шутка? Или нервная экзальтация стояла барьером между нею и реальностью?

Княгиня была убеждена, что императрица «окружена врагами», а истинные «бескорыстные» патриоты от нее отогнаны. Эта мысль перекликалась со словами Хитрово о государыне: «Она сама нам будет благодарна, что мы нарушителей покоя от нее оторвем». Дашкова думала так же. «Я никогда не составляла заговоров против императрицы, – писала она в комментариях на книгу Кастера, – я ее нежно любила»{481}. И говорила правду. Ведь негодование Хитрово было направлено против Орловых, а не против Екатерины II. Вонзить «шпагу в сердце» фаворита для Дашковой значило освободить подругу.

А вот императрица думала иначе. Из ее писем Суворову видно, что она ставила знак равенства между убийством Орловых и собственным падением: «Орловых убить хотят, а меня свергнуть». Братья были ее стеной, защитой. Собственноручно составляя допросные пункты, Екатерина II первыми двумя требовала ответа, в чьей голове родилась идея убить Алексея Орлова и кто были сообщники этого «скаредного предприятия»? Только потом государыня спрашивала о себе: «Чего они намерены были сделать против меня?»{482}

Этот вопрос отнюдь не повисал в воздухе. По словам Хитрово, во время переворота Алексей Орлов сообщил ему, будто государыня дала Панину подписку быть правительницей. Отняв у Екатерины II опору в лице Орловых, ее пытались вернуть к первоначальному замыслу. Заговорщики заявляли, что братья хотят «похитить власть», а в проекте Императорского Совета фавориты названы «скрытыми похитителями самодержавной власти»{483}.

Поскольку хронология мемуаров княгини неточна, на нее опасно опираться, восстанавливая ход событий. 12 мая Дашкова родила и, по ее рассказу, через три дня заболевший скарлатиной муж получил записку от императрицы с предостережением. Иностранные дипломаты говорят о двух письмах: вопрос императрицы и ответ княгини.

Первую из них, на наш взгляд, Екатерина II написала не после родов подруги, а накануне. Тогда становится понятно, почему эпистола была адресована мужу. Помимо добрых отношений с князем Дашковым, которые позволяли обращаться к нему по-свойски и просить унять жену, императрица избегала третировать беременную женщину. «Я от всей души желала бы не забыть заслуги княгини Дашковой вследствие ее собственной забывчивости; напомните ей об этом, князь, так как она позволяет себе угрожать мне в своих разговорах»{484}.

Записку в дом Дашковых принес Теплов. Не желая встречаться там с братьями Петром и Никитой Паниными и имея приказ вручить послание лично, он вызвал больного Михаила Ивановича на улицу. Последний поступок, по словам княгини, разгневал ее больше, чем «несправедливость этого странного обвинения».

Михаил Иванович разорвал записку, а о ее содержании племяннице рассказали Панины. Вероятно, требование уничтожить эпистолу сразу по прочтении содержалось в тексте. Иначе князь Дашков не осмелился бы превратить царское письмо в клочки бумаги.