Дартмур

Села, засунула одну ногу под одеяло.

Она молниеносно привыкла к другой постели, по сути ничем не отличающейся от ее. И все же она другая.

Это ведь ненормально? Или наоборот — естественно, что с ним ей лучше и крепче спится. Чувствуя его объятия, дыхание, слыша стук его сердца. Растянуться на нем и знать: он не прогонит, не оттолкнет. Прижмет к себе и укроет, и ей всегда тепло: с одной стороны грел он, с другой — одеяло.

Решительно слезла с кровати. Прошлепала босыми ступнями до комнаты Дейвила.

Она будет спать здесь.

Он может назвать ее "охуевшей", а может не сказать ничего. И сейчас это не имело значения, потому что его подушка пахла им. Весенней свежестью и миндалем. И засыпать с этим ароматом гораздо легче. Спокойнее.

Теплее.

Будто он рядом.

"Если я больна, я не хочу лечиться".

Улыбнулась, проваливаясь в сон, в обнимку с его подушкой.

Эпизод 80. Она

Он всегда считал, что его предела не существует.

Когда достигал очередного пика, планка просто сдвигалась. Каждый раз — выше. Но в этот раз она его придавила.

Монолитной многотонной плитой прижала к земле. И впервые он не мог подняться сам.

Фоукс убила его сотню раз за то время, и воскресила.

"Моя девочка", — подумал с облегчением, когда она зашевелилась.

Она не могла сдаться. Потому что это Фоукс.

Она никогда не сдается.

Теперь важно другое.

Мама поднялась, села, по-прежнему держась за голову. Отпечаток боли на ее лице остановил сердце на несколько ударов.

Он должен убедиться, что ему не кажется. Что он не выдал желаемое за действительное. Что это на самом деле настоящие эмоции.

Обнял ее лицо дрожащими ладонями, приподнимая голову.

Ему необходимо увидеть ее глаза.

Сейчас.

— Посмотри на меня, — попросил, выдавливая слова из пересохшего горла.

Она перестала кривиться от неприятных ощущений, словно услышала нечто очень важное, мгновенно перекрывшее все остальное.

Ее веки поднимались томительно медленно.

Он не дышал, напрочь забыв как это делать. И захлебнулся собственным вдохом.

Они живые.

Ее глаза.

В них пробился слабый блеск. В них виделось узнавание.

Они метались по его лицу, расширенные до боли. Непослушные руки дотронулись до его щеки.

Зажмурился, сглатывая то, чего нет.

Ее ладони.

Теплые, мягкие. Такие, какими он их запомнил. И даже не мечтал когда-то вновь почувствовать.

— Шам?

Вздрогнул от ее наполненного недоверием и счастьем голоса.

Посмотрел на нее, собирая в себе остатки сил. Не замечая, что стоит на коленях.

В голове отчетливо прозвучал презрительный голос отца: "Слабак!"

Отогнал его, не собираясь слушать ублюдка в собственной голове.

— Шам, — выдохнула мама, беспорядочно касаясь его волос, щек, ушей.

Ее губы растянулись в неуверенной улыбке, словно она забыла, как улыбаться.

Она забыла.

В большие зеленые глаза быстро набежали слезы, скатываясь по щекам тонкими дорожками.

Он улыбнулся. Искренне.

Она плачет. Она улыбается.

Она живая.

Она снова чувствовала. Испытывала эмоции.

Она узнала его.

Узнала маленького мальчика, проводившего бесконечно долгие дни в бессмысленных рассказах, когда она уже не узнавала его. В попытках докричаться. В надежде увидеть хоть что-то в ее глазах.

Она видела, как он рос, но не понимала этого. Не осознавала. И теперь эти моменты медленно выплывали. Всплывали на поверхность и она могла их уловить. Увидеть заново.

— Шам! — ее тонкие руки обвились вокруг его шеи, притягивая к себе.

Кладя подбородок на плечо, обнимая крепко.

Закрыл глаза, обхватывая ее спину. Чувствуя, как ее сотрясают рыдания. Слезы печали и радости.

Настоящие.

Сотни натянутых внутри него пружин с треньканьем оборвались. С противным звуком сорвались струны на адовой гитаре. Слегка ослабляя напряжение. Немного, но этого достаточно, чтобы впервые вдохнуть свободно. Рядом с ней. Без затягивающихся цепей на легких.

Он не позволял себе мечтать когда-то почувствовать ее объятия снова.

Запрещал себе думать об этом. Не разрешал погружаться в пустые иллюзии.

И вот он снова — спустя гребаную вечность — обнимал ее.

Живую.

Монолитная плита разломилась пополам, освобождая его от своего груза. Перестав давить на плечи и спину.

— Прости меня, — отчаянный шепот врезался в уши.

Он распахнул глаза, не веря в услышанное.

Отстранился, заглядывая в блестящую от слез зелень.

— Ты не виновата, — покачал головой уверенно. — Слышишь? Ты ни в чем не виновата.

Тонкие пальцы цеплялись за его плечи, дрожа от сдерживаемых рыданий.

Нет. Она никогда не будет извиняться за этого ублюдка.

Никогда.

Он должен просить у нее прощения. Умолять. Ползать на коленях.

Только он никогда его не получит.

Никогда.

Такое не прощают. Не забывают. Не списывают на "ошибки молодости".

Он ничем не оправдается.

— Я должна была догадаться, что он задумал, — она прикрыла веки от болезненных воспоминаний.

Хотелось разорвать отцу глотку. Вырвать сердце.

— Ты не знала, что он конченная мразь. Не смей себя винить.

Прижал ее к себе с щемящей тоской в груди. Гладя по голове, как когда-то делала она.