Дара

Лохем помнил ее веселой, певучей, смешливой, всегда вертящейся вокруг очага, заговаривающей мальчишеские синяки и шишки. Мальчиков было пятеро, и приключений у них хватало. Внутренний двор, образованный шатрами, выстроившимися по кругу, казался слишком маленьким для забав.

— Место для малолеток, — важно говорил Гарон. Приближался праздник отделения, и его суть рвалась наружу, подчиняя. Мать поручала ему младших, а он водил их за собой, как гусыня водит гусят, лишь Голосом управляя всей ватагой. Узнав об этом отец, обычно не вмешивающийся в детские забавы, увел сына в шатёр.

Что там произошло, никто не знал, но после этого, Гарон больше Голос не применял:

— С Даром управлять легко! — объяснил он тогда брату, — Важнее управлять, чтобы слушались без Голоса. — и добавил, — Всегда можно найти ту петельку, за которую зацепиться, сделать послушным, ведомым.

Лохем смотрел на брата с обожанием. Для него Гарон был идеалом, предводителем, организатором всех проказ и образцом для подражания. С остальными было скучно. Мелкота.

Скоро Гарону двенадцать.

Отец разрешил ему построить свой первый шатер, или пойти жить в ташув, — место для учебы, где мальчики жили и росли вместе, возвращаясь в родительский шатер лишь раз в неделю, на ночь единения, когда вся семья собиралась у огромного низкого стола, и после общей благодарности Милосердному, после обильной и вкусной еды, приготовленной матерью, можно было, лежа на разбросанных вокруг подушках, до самого темного часа долго рассказывать и расспрашивать обо всём на свете; слушать дедовы истории, которые нашептала ему пустыня; смотреть в пламя.

Дед был сказителем и истории его всегда сочные, длинные, были настолько подробными, что казалось, он просто пересказывает чью-то жизнь. Хотя Гарон считал, что дед просто выдумывает. Лохем брату верил. Он всегда ему верил.

Всегда, кроме того раза, когда Гарон вошел в шатер и чернея лицом, проталкивая невозможные слова через вдруг осипшее горло, выдохнул, — Мама… умерла.

А кто бы в это поверил? Роды не были чем-то страшным. Женщины в племени рожали часто. Сколько мальчик себя помнил, мама всегда или кормила грудью, или была беременна. Иногда и то и другое. Женский путь.

Лохем засмеялся, — Вранье! Мама рожает нам еще одного брата! Бабушка сказала, что у нас в семье скоро будет семеро мужчин! — и каменея лицом, не осознавая еще, что мир его рухнул, начал кричать по-звериному, воя, без слов, размазывая последние в своей жизни слёзы по грязным детским щекам.

И пошел проверить сам, твердя: — Нет! Нет! Этого не может быть! — повторяя снова и снова, не впуская ужас внутрь, надеясь на то, что произошла какая-то нелепая страшная ошибка, и что мать потреплет его по волосам, прижмёт к себе, и шепнёт в ухо, — Защитник мой! Ты хорошо защищал семью, пока меня не было? — она всегда так спрашивала, когда возвращалась.

Уходя к повитухам рожать, — поручала ему защиту.

Наклонялась, легко целуя в щеку, и спрашивала, — Помнишь, что на тебе младшие? Ты мой защитник, — и Лохем, которому было восемь, знал, — на нём защита семьи, братьев, и, наверное, даже отца. Хотя отец казался небожителем, которому не нужна никакая защита.

Взяв с собой четырехлетнего Рама, Лохем пробрался в шатер повитухи. В-принципе, пробраться мог и сам, но не незамеченным.

В шатре было необычно светло. Валялись кучи тряпок, покрытых багровыми засыхающими пятнами — откуда столько крови, — подумал мальчик. Матери нигде не было.

Хорошо, что Рам остался снаружи, — пронеслось в мозгу, и обходя шатер по кругу он двинулся к небольшой детской люльке для двойни, откуда доносилось то ли мяуканье, то ли писк.

Девочка оказалась совсем крошечной и была вся перетянута бинтами. Страшная, багрово-синяя кожа, сморщенная там, где ее хоть как-то было видно из-под повязок, кое-где пропитанных кровью, и казалась ненастоящей. Это был самый некрасивый младенец, которого Лохем видел в своей жизни.

Брат, которого они так ждали всей семьей, был почти вдвое больше девочки и мирно спал рядом.

Лохем взял малышку на руки, замечая насколько она легкая, и испытывая, впервые, — жалость? любовь? — прижал её к своему сердцу. Застыв от пронзившего его невозможно болезненного ощущения и утраты, и обретения, понимая, осознавая всем своим маленьким существом, что вот оно, это его предназначение, — он Защитник. Пропуская через сердце наказ матери, который исполнял обычно лишь чтобы угодить ей. И стал Защитником. С этого мига и до последнего вздоха. Его или её.

Все последующие дни, во время обряда похорон, и после, — Лохем крутился рядом с кормилицей, с готовностью предлагая свою помощь с девочкой. Забота о маленьком брате его не очень волновала, скользя лишь командой по периферии сознания: защита.