Дао Дзэ Дун

— Спасибо, — сказал он и хрустнул.

— Да не за что, — без воодушевления ответила Дрозофила. — Теперь и тебе хватит… Они, может, и живы остались бы, если бы не поехали…

— А что там, в Танзании, совсем не понравилось? — попытался Страхов хоть чуть-чуть отвести «дорожку» в сторону.

— Ну, почему… — Дрозофила подняла глаза, и просторы саванны отразились в них. — Жирафы, зебры, слоны… Это ж интересно… Но жить там…

В общем, так сошлось, что родителям Дрозофилы предложили европейский грант на длительную работу в Танзании, и они восприняли его, как знак судьбы: «Надо уезжать из этого оскверненного дома!» — ни меньше, не больше.

И стали они жить втроем в Танзании, неподалеку от туристического городка Аруша, на отлично обустроенном «научном хуторке». Хуторок располагался на стыке плантаций кукурузы, и охрана была общей — и для плантаций, и для исследовательского центра.

А главными ее друзьями стали три сторожевых ретривера и серый мерин Мартин.

Родители занимались эпидемиологическими исследованиями, а она… Ее возили в заповедники — Нгоронгоро, на озеро… Потом разрешили кататься на Мартине вокруг хутора. Иногда приезжали врачи — местные, продвинутые африканцы в белых сорочках, галстуках и со своими детьми, очень довольные и очень добрые люди, каких она на севере не видела. И англичане тоже наведывались, холодные и чопорные от мала до велика. В общем, она устраивала свою одинокую реальность, как могла. Потом, в самый черный день это ее умение быть одной очень пригодилось, чтобы не сойти с ума и выжить…

Через год после переезда в Африку родители хотели отправить ее в Англию, учиться. Но как раз началась мода на оффшорные школы, на учебный аутсорсинг. Родителям предложили поучаствовать в новом проекте — совершенно бесплатном и самом что ни на есть продвинутом. Что касается новизны научного рода, тут родители были фанатами прогресса — они сразу согласились. И вот в их домике, стилизованном под масайскую хату уровня «де люкс», появилось трюмо из плазменных панелей и специальная видео-приставка. Когда все включалось и работало, возникало ощущение, что ты сидишь в настоящем классе, а вокруг тебя сидят одноклассники. Учителя объясняли, давали задания на дом, могли вызвать к доске… И девочка по прозвищу Дрозофила вставала и, если надо было что-то писать на доске, то она вставала и поворачивалась спиной к учителю, смотревшему на нее с центрального экрана, потому что доска находилась позади… И была еще одна особенность: на каждом уроке практически все соседи менялись и похулиганить было невозможно, потому что каждый из них оставался у себя дома — кто в Москве, кто в Исламабаде, кто в Лагосе. Но и учителя тоже были далеко, что было немного радостней…

Языков она освоила кучу одним махом. Это тоже потом очень пригодилось — она быстро осваивала любой новый язык, необходимый при выполнении спецзадания.

— А потом — бах! И все. И говорить не с кем стало… — Дрозофила жестко сжала предплечье Страхова, опустила глаза и молчала долго, готовясь вербализовать самое главное — самую тяжелую психическую травму. — Все взяли и умерли. Представляешь?

Слез не было… Конечно, психологи неоднократнопроводили ее через вербализацию, и это нормально, что необходимость в ней периодически возникала вновь.

— Это практически невозможно себе представить, — проговорил Страхов. — Сколько тебе тогда было?

— Уже двенадцать. — По ее голосу можно было понять, что первый «кордон» преодолен. — Знаешь, такие мечты в детстве бывают. Хочу, чтоб я была в мире одна и больше никого — и тогда можно делать, что хочешь, и брать себе все, что хочешь. У меня такие мечты там, в Танзании, часто бывали. И вот оно!.. Ты знаешь, нет ничего страшнее этой мечты, если она начинает сбываться.

— Это уж точно, — кивнул Страхов, вспомнив вдруг про Лизу, лежащую ледяной мумией в Капотненском темпоре, и про сына, занятого учебой в престижном цюрихском лицее… и про Анну тоже, вокруг которой выбивают в этом благополучном и счастливом мире всеобщего Равновесия одного за другим тех, на кого можно хоть ненадолго положиться.