Но мы еще не знали Морозова, не знали, подойдет ли он для роли постоянного связного с Дорошевичем, если сам Дорошевич захочет помогать партизанам...
Послав вперед Голумбиевского, мы с Караваевым пристроились за стеной старой риги, укрывшей нас от дождя.
Голумбиевский огородами прошел к домам, скрылся в проулке. Мы выкурили по две самокрутки, пока наконец увидели своего товарища: он стоял возле чьей-то хаты и махал рукой.
Подошли к Голумбиевскому.
— Никого, — сказал он. — Ни немцев, ни полиции. А старик дома. Ждет.
— Что ты ему сказал?
— Сказал, что прохожие. Хотим погреться.
Хата Морозовых стояла на спуске к реке. Почернев-
[114]
шая от времени, малость покосившаяся. В сенях свернутые, уже просохшие бредни, длинный багор, помятые ведра. Обитая мешковиной дверь отворилась со скрипом. Хозяин дома стоял между печью и дверью в горницу. Невысокий, седобородый, в рубахе навыпуск, в толстых шерстяных носках. Возле стола, придвинутого к божнице, резала хлеб сухонькая старушка.
— Здравствуйте, хозяева.
— Здравствуйте, проходите...
— Сапоги бы обтереть.
— А вы их сымайте. Валенки дадим.
Старушка кинулась к печке, стащила с нее валенки. Она улыбалась нам широко и весело, словно встречала родных.
— Мы партизаны, товарищ Морозов, — сказал я. — Ничего, что побеспокоили?
Дед почесал в затылке:
— Чего ж на пороге толковать? Садитесь, покушайте, там поговорим.
— А мы и так догадались, что вы партизаны, сынки, — сказала старушка.
— Это почему ж?
— И-и-и! Полицаев-то мы всех в рожу знаем. А вы... Да просто видать, что партизаны.
Морозов усмехнулся:
— Ты, мать, не языком чеши, а на стол подавай.
— А сейчас, сейчас!
Как-то спокойно было в этой избе, возле старых, приветливых людей.
— Ушицу-то уважаете? — спросил Морозов.
— Уважаем, товарищ Морозов! Еще как уважаем!
— Ну коли так, берите ложки!
Уха оказалась наваристая, жирная, подлинно рыбацкая уха.
Потолковали о том, о сем, а когда старушка вышла на минуту, я сказал:
— Нам бы одним поговорить с вами хотелось, товарищ Морозов. Без жены.
— Это зачем же — без жены? У меня от нее секретов нету.
— Видите ли, дело у нас... Ну, словом, не женское.
Старик насупился:
— Не знаю таких дел... Вы, дорогие товарищи, нас не обижайте. Если что надо — обоим выкладывайте, обоих
[115]
и просите. Слава богу, вместе век прожили, негоже нам на старости лет друг от друга таиться.
Вошла жена Морозова, втащила огромную сковороду жареной рыбы с картофелем:
— Не обессудьте! Чем богаты!
Старушка сама не ела, только угощала нас, подкладывала на тарелки новые куски.
Старик ел молча, хмурый, видимо обиженный.
— Господи! — говорила между тем старушка. — В кои веки своих солдат-то увидеть!.. Вишь, и ружья-то у вас новенькие, и все-то вы ладные... Знать, скоро армия придет?
— Придет, мамаша, придет.
— Поскорей бы уж! Глаза бы на энтих иродов не смотрели! Набегли, как тараканы, шуршат... А горя-то, горя-то!.. Председателя нашего повесили, жену его с младенцем застрелили... И все гребут, что увидят. Тараканы, истинные тараканы! Кровопивцы!.. Вы уж старайтесь, родимые, бейте их! Бейте, милые! Я старье старьем, а и то бы своими руками их душила.
— Ладно тебе, — мрачно сказал Морозов. — Тоже партизанка...
— Какая уж из меня партизанка! А душила бы! Душила, милые!
Мы переглядывались, сконфуженные недавним разговором со стариком. Старушка и верно была боевая. Зря, пожалуй, мы ее остерегались. Однако стоило ли подвергать пожилую женщину опасности? После обеда я, оставшись со стариком один на один, завел речь об этом.
Но Морозов оказался тверд:
— Товарищ дорогой, или ты нам обоим веришь, или не получится разговора... Не умею я от жены таиться и не хочу! Если самому близкому человеку верить перестану, прятаться буду от него, кто же я тогда есть?
— Ну, быть по сему! — сказал я. — Значит, готовы вместе партизанам помогать?
— А надо — готовы.
Я расспросил Морозова о том, как часто ездит он в Барановичи, кого в Барановичах знает, не носит ли кому рыбу прямо на дом.
Оказалось, старик заходит и к Федору Дорошевичу. Раза три продавал ему рыбу.
— А не возьметесь ли вы, товарищ Морозов, поговорить с Дорошевичем? У нас, понимаете, есть сведения,
[116]
что человек он хороший, Советской власти преданный, и на немцев его работать просто заставили.
— Вполне может быть, — согласился Морозов. — Сам-то Дорошевич не каиново семя... Поговорю...
— Только не поминайте, что от партизан присланы. Просто разузнайте, как он на фашистов смотрит, что о нашей армии думает...
— Понимаю, милый человек! Все понимаю. Не бойся. Вот в субботу подамся в Барановичи, прямо к Дорошевичам и зайду... Ты сам явишься аль пришлешь кого?
— Сам.
— Тогда в понедельник. Все обскажу.
— Ну, спасибо.
— За что спасибо-то? Это вам, ребята, спасибо, что не побрезговали старыми... Что вспомнили о нас... Эх, милый человек! Не те мои годы, а то бы и я в лес подался, и жену бы привел... В молодости-то она куда какая бойкая была!
Старик Морозов тихо улыбнулся, словно вспомнил свою жену девушкой.
Трогательно было видеть, как бережет он свою давнюю, видно, очень ясную и хорошую любовь.
Никто из партизан даже не улыбнулся: уважительно молчали.