Даниил Андреев

Горячка вдохновений вызвала нервное истощение и депрессию, правда, на этот раз в легкой форме. Как замечал умевший владеть собой, регулярно занимавшийся гимнастикой йогов Шульгин, «нервы в тюрьме легко расстраиваются». Тюремный распорядок, казенная еда – суп-баланда да каша, ритуал ее получения из «кормушки», камерный полусумрак, особенно тягостный осенью и зимой, когда в окнах, полускрытых «намордниками», поздно светало и быстро темнело, – выматывали душу самым стойким. Угнетало отсутствие известий – что с женой, что с друзьями? В 1949 году он отправил жене два письма, но они вернулись за ненахождением адресата. Как впоследствии оказалось, в номерном адресе отсутствовала одна цифра.

Заключенные с адресом «г. Владимир (областной), п/я 21» имели право писать и получать два письма в год. Регламентировался и размер писем. У Андреева долгое время имелся только один адрес – родителей жены. Ответила ему теща – Юлия Гавриловна. Она отказалась сообщить адрес дочери – перепуганная, преждевременно состарившаяся от переживаний женщина не знала, имеет ли такое право. Еще она боялась, что дочь разрешенные два письма в год станет писать не родителям, а ему. Несчастье с дочерью перевернуло жизнь. Мужа, заведовавшего созданной им лабораторией, уволили: дочь – «враг народа», ее мать – в эмиграции. Зятя она просила писать до востребования. На несколько лет теща стала единственной связью с внешним миром, единственной родной душой, самоотверженно ему помогавшей. Она присылала деньги, посылки. Благодаря, он писал: «Решаюсь обратиться к Вам с просьбой, т. к. я не знаю Ваш<их> денежных обстоятельств: если бы Вы смогли высылать мне в наступающем году по 25–30 руб. в месяц, это дало бы мне возможность удовлетворять свои насущные потребности. Разумеется, если для Вас это обременительно, прошу Вас забыть о моей просьбе, как если бы ее не было.

Другая просьба – сообщить мне адрес моей жены. Когда я обращался к Вам с ней в феврале 1950 г., Вы мне в ответ указали, – что сомневаетесь, имеете ли право эту просьбу удовлетворить. Но дело в следующем. Еще летом <19>49 г. я получил из соответствующей инстанции, в ответ на мой запрос, адрес моей жены, но смог воспользоваться этим адресом только в январе 1950 г. Мое письмо жене пришло назад, т. к. она к этому времени переменила адрес. Этот новый ее адрес мне узнать абсолютно не от кого, как только от Вас. Представьте, каково мне почти 4 года ничего не знать о своей жене и не иметь возможности воспользоваться предоставленным мне правом на переписку с нею»⁵¹¹.

Но этим правом он смог воспользоваться из-за опасливости тещи нескоро.

Не надеясь дожить до освобождения, он думал о смерти:

Если назначено встретить конец
Скоро, – теперь, – здесь —
Ради чего же этот прибой
Всё возрастающих сил?
И почему – в своевольных снах
Золото дум кипит…

«Русские октавы» заключал цикл «Устье жизни». Речь в нем о «конце личного будущего»: «Смертной тоски в этот миг не скрою / И не утешусь далью миров: / К сердцу, заплакав, прижму былое…» Он безусловно верил в то, что, как утверждал Рамачарака, «великое веянье жизни проходит по всей цепи планет», что жизнь непрерывна в звеньях перевоплощений.

Оглядываясь на эти переживания, он впоследствии писал жене: «В 50-ом году собственная судьба (в ее метаисторическом или метафизическом смысле) не была еще ясна. К тому же неверно, чтобы людям, столько проискавшим друг друга на этом свете, пришлось продолжать эти поиски еще и на том. Да и представление о том свете было тогда еще совершенно общее, нерасчлененное»⁵¹². Тогда цикл заканчивался обращением к «Последнему другу» с просьбой поставить над его могилой «в зелени благоуханной» «простой, деревянный, / Осьмиконечный крест».

4. Над историей

Замыслы должны были стать законченной частью словно бы еще в предыдущей жизни намеченного целого. В январе 1951-го начата «Утренняя оратория». Жанр, «за неимением более близкого», определен: «оратория для чтения». «От произведений драматических ее отличает, прежде всего, отсутствие определенной зрительной данности, – объяснял Андреев. – Зрительному воображению читателя или слушателя предоставляется свобода, ограниченная только краткими ремарками да звучанием переговаривающихся голосов и содержанием их реплик». Но автор «получает возможность “выводить на сцену” такие инстанции, которые, в силу их космической или вне-физической природы, нельзя мыслить ни в каком антропоморфном образе».

Его стихотворения складываются в циклы, в главы метаисторического эпоса. В черновиках видна непрекращающаяся работа над его меняющимся составом и композицией. Циклы делаются поэмами, поэмы – действом с оркестровым многозвучьем, перерастая в формы, которым он дает музыкально-театральные определения – симфония, оратория, мистерия.