Дань саламандре

К примеру, возьмем актрису, при жизни сведшую с ума три поколения. Она была парвеню из самых низов – и вот, еще в низах пребывая, буквально грезила наяву, что у нее «когда-нибудь» окажется несметное количество обуви. (Почему-то именно обуви – не одежды.) Эта обувь, аккуратно выстроенная парочками, должна была слиться в одну волшебную линию вдоль длинного-длинного коридора – во дворце или, на худой конец, в замке.

Она этого достигла. Коридор, кстати сказать, длиной своей даже превзошел ее грезы.

Другой мечтатель – бизнесмен, сын состоятельных родителей, – с младых ногтей был пестуем таким образом, что во время трапезы всенепременно обязан был локтями прижимать к туловищу, с каждой стороны, по увесистому тому древнеримских философов (имел значение именно вес фолиантов, а вовсе не их содержание; просто других книг – той же весовой категории – в палаццо не было). Чтобы приучить наследника держать локти прижатыми к туловищу (в процессе филигранного препарирования им двух чахлых травинок, сиротеющих по центру большой, как искусственный пруд, тарелки), его, в случае неудачи, немедленно били по голове, то есть, коль слышался страшный треск рухнувшего на пол увесистого тома – раздавался ответный треск: тем же увесистым томом родители незамедлительно шарахали по башке свое кровное, только что мирно трапезничавшее дитя. (Знали бы стоики и эпикурейцы, авторы фолианта, об этой узко-утилитарной миссии своих дерзновенных мыслей!) Да-да, родители именно что шарахали по башке свое чадо – по той же самой башке, которой он только что изо всех сил пытался с достоинством вкушать земные яства.

Так вот, этот человек мечтал хоть раз – один-единственный раз! – сожрать миску спагетти руками, а лучше – целое корыто спагетти – притом стоя на четвереньках, чавкая, давясь, затискивая клубки длинных, капающих соусом червей в самую глотку, влезая по уши в самую гущу их кишения, хрюкая, как свинья, невозбранно рыгая, как носорог, и выпуская кишечные газы, как вполне половозрелый слон. Пишут, что этот наследник миллионов умер, так ничего своего сокровенного и не изведав. (Эх! Я бы, на месте Криэйтора, позволила ему откинуться именно в процессе этого вожделенно-свинского действа.)

Не решусь утверждать, будто моя мечта была гораздо скромнее грез, имевшихся у вышеозначенных лиц (т. е. представителей иного социального круга). Почему не решусь? Ну, во-первых, оценка мечтаний зависит, конечно, от того, из какой именно точки на эти мечтания посмотреть. Во-вторых, как мы только что убедились, диапазон воспарений VIPs’ового духа не так уж, увы и ах, необозрим. И потому я сознательно не прибавляю, что моя мечта находилась-де «в разумной и трезвой пропорции» (мерзейшие слова) – с чем?.. Ну, допустим, со скромными возможностями инженера, оплачиваемого наравне с дворником.

И вот, следовательно, я этого не скажу. Почему? Потому что это была моя – именно моя мечта. И я не знаю, как конкретно оценить высоту ее планки, красоту полета и угол атаки – по шкалам искрометности, безумства, блистательности, сумасбродства, невозможности, возможности и фонтанирующих чудес.

Итак.

Я мечтала, чтобы когда-нибудь – кто-нибудь помимо меня – открыл мою дверь своим ключом.

Но как это можно было бы осуществить? Я уж не говорю о том – кто же именно это мог бы сделать? То есть где бы я нашла человека, кому бы с радостью вручила дубликат своего ключа? И, кроме того, какую же именно дверь этот человек с ключом мог бы, теоретически, открыть?

У меня не было своей двери. Что касается входной, ведшей в коридор коммунальной квартиры, то на ней, снаружи, была прибита табличка с именами квартиросъемщиков и соответствовавшим каждому квартиросъемщику количеством звонков. Мое имя стояло в этом списке последним. Количество звонков, предназначенных мне, равнялось пяти. Нумерологическое число риска!

Чаще всего до моего числа дело не доходило. Звонок. Ой!.. Второй. Ой-ёй!!. Третий. Ой-ёй-ёй!!! Четвертый. Ой-ёй-ёй-ёй!!!!

Тишина.

Обрыв связи с жизнью.

Когда же кто-либо действительно имел потребность войти именно ко мне, в мою комнату (в мое окололичностное пространство) – чаще всего соседи – за солью-спичками-штопором, то просто стучался. Что естественно.

Однако, говоря, что у меня не было своей двери, я сказала не всю правду.

Комната, в которой я жила, при царском режиме служила, видимо, кухней. Кухарки входили туда через черный ход.

О, этот черный ход! Впервые я услышала о нем еще со времени детского сада, то есть когда мы переехали из пригорода в город, и эти слова пугали меня. (Это нестранно совпало: закончилась моя вольная лесная воля, началась социальная недоля, и я услыхала про нечто скрытое от глаз, тайное, необщее.) А увидела воочию – в младшей школьной поре, когда мальчишки подожгли доски, которыми он, этот черный ход, наглухо был заколочен со стороны двора.