Дань саламандре

Эти фотокопии были обнаружены мной случайно. В сумку девочки я, конечно, никогда не заглядывала. Об этом считаю излишним даже говорить. Но тут случай был особый, и сейчас, через двадцать лет, я не могу отогнать от себя мысль, что он, этот «случай», был девочкой ловко подстроен. То есть ею, по крайней мере, осуществлен.

Но с какой целью она это сделала? В тексте послания, на какое я наткнулась, содержался некий намек. Теперь, через два десятка лет, смысл этого намека мне кажется более-менее ясным. Даже двойной смысл: возможно, она знала, что сразу намек я не пойму, – и наслаждалась своей игрой.

Хотя я не настаиваю! Я могу ошибаться. Я ошибаюсь. Я буду ошибаться. Бог ошибается, дьявол упорствует в ошибке... Как же ведет себя человек?

По-моему, так: он постоянно внушает себе, что не ошибается лишь мертвый. И потому для него безоговорочное оправдание любой ошибки содержится в ее принадлежности к самой жизни.

С другой стороны, не исключено, что я сильно преувеличиваю способности девочки. В конце концов, если принять за рабочую гипотезу, что и ту книжку – ну, ту: «Может быть, все это – лжебытие, дурной сон, и я сейчас проснусь где-нибудь на травке под Прагой» – она мне показала не случайно – и неслучайными были все дальнейшие вопросы: что есть бытие, небытие, сон, явь и проч., – то остается признать, что сейчас, задним числом, я демонизирую каждый ее вздох, каждое, как бы это деликатней сказать, физиологическое отправление. Ну да, воспринимаю все проявления ее земного существования под углом – как там говорят эти кудесники от психиатрии? – вот-вот: под бредовым углом значения и отношения.

Попробуем рассмотреть дело так, чтобы на истину (как говорил гений-изгой) не ложилась тень инструмента. Но как именно это сделать? Задача неразрешима. По крайней мере, неразрешима до тех пор, пока ты пребываешь в роли второго плана, то есть «человека». Благими намерениями, как известно... и т. д.

Итак. К тому времени, то есть к весне нашего первого совместного года, она переняла некоторые мои привычки. Правильнее было бы сказать: некоторые мои установки, оценки и вкусы.

Например, она наловчилась делать сюрпризы – изысканные, настоящие – то есть такие, которые, скорее всего, умеют делать лишь эльфы, сказочные инфанты да их фрейлины, – путем дарения маленьких, изящных вещиц, совершенно «бесполезных» (в том-то и прелесть).

Той весной мы решили справлять иудейскую Пасху.

Почему? Ну, девочка прочитала (опять же в копиях) роман М. А. Б., любимца самых широких масс (бррр, вот именно), включая сюда массы зарубежные, – после чего, конечно, инициировала не вполне плодотворную со мной дискуссию на тему «почему все это любят, а ты нет» – и: «как ты можешь говорить, если не читала».

Конечно, читала. Этот опус, опубликованный исключительно в силу земного недогляда (власть предержащие были загипнотизированы бурным освоением космоса) – увидел свет во вполне официальном столичном журнале, – этот опус, уже через два года, было невозможно найти нигде – зато он обжил романтическое подполье в диссидентском, вполне стандартном, наборе – под грязноватыми (всегда сыроватыми в силу промискуитета) матрасами отважных, стойких и дерзких – да и то в виде восьмого экземпляра через копирку.

Так вот: упомянутый опус, яблоко моего с девочкой релаксационного раздора, я, в свое время, прочла – и прочла именно в упомянутом журнале (приходившемся тезкой «сердцу нашей Родины»). И хоть было мне тогда всего ничего лет, я до сих пор с благодарностью вспоминаю высказывания по этому поводу другого автора. О нем, другом, то есть о В. В. Е., я знала давно – от музыкантов, приведших мне девочку. Так вот, коли верить апостолам-собутыльникам блаженного гения, – а я им верю – В. В. Е., всякий раз заслышав имя М. А. Б., молча белел от гнева.

Во время нашегорелаксационного раздора девочка, видимо, не получила от своих вскриков того удовлетворения, на которое подспудно рассчитывала, – и вот ей захотелось всего, что в романе: и «месяца нисана», и всякого такого волнующе-непонятного «ихнего».

На что я, будучи в добром расположении духа, сказала: твое желание – для меня закон.

...Гофрированные руки – старчески-коричневые, дрожащие от вековечного страха или паркинсонизма, протянули мне обернутую белой бумагой – почти невесомую – пачку.

Незамедлительно вслед за тем подвальное окошечко синагоги захлопнулось.

Я привычно отметила, что это заведение меня словно выплевывает.

Увы.

(Как непременно процитировали бы православные братья по разуму, «изблевывает из уст своих».)

Еще бы оно, это заведение, меня не изблевывало!..

Вернувшись с Лермонтовского проспекта, я пакет сразу же распаковала – и поставила хрупкую горку мацы на приготовленный к Пасхе стол.

В своей Костроме она таких штук сроду не видела.

Стопка мацы походила на чуть обгорелую, но вовремя выхваченную из пламени рукопись.