Дальше живите сами

По дороге в отель «Мариотт» на встречу с Джен я влюбляюсь дважды. Мой первый объект — девушка, выгуливающая собаку. Она шагает в белых шортах и короткой майке, а между ними светится загорелая полоска плоского живота. У нее копна светлых волос и чудная кожа, а во всем остальном это — классическая собачница, сдержанная, чуть отстраненная, не из тех безумных, которые целуют своих питомцев взасос, всем показывают их фотографии и шлют им открытки на день рождения. Гуляет девушка с каким-то терьером, и начни я ее расспрашивать, наверняка бы узнал, что пес на самом деле беспородный, что она взяла его в приюте и сразу поняла, что это он, именно ее пес. Сейчас она болтает по телефону, смеется, сверкает белыми зубами, и хотя смеха ее я не слышу, я точно знаю: он бы мне понравился. С виду эта девушка не из тех, что устраивают сцены по пустякам, она будет счастлива, если угостить ее пиццей и сводить в кино или просто долго-долго гулять по улицам, а вернувшись домой, сразу нырнуть с ней в постель. Пса на ночь придется запирать, потому что он будет слишком нервничать: ведь мы будем любить друг друга бурно и шумно — говорят, такие тихони отличаются в постели разнузданной сексуальностью. А когда мы, потные, опустошенные, раскинемся на скомканных простынях, она будет забавлять меня рассказами о своих лесбийских опытах с подружками по колледжу, а потом, голая, босиком убежит в соседнюю комнату — в свою студию, потому что в издательстве уже ждут обложку, потому что сроки у нее, известного, востребованного художника-иллюстратора, очень и очень жесткие.

Вторая женщина — за рулем. Она останавливается рядом со мной на светофоре. Смуглая, черноглазая, с длинными, черными как смоль волосами. Встретившись со мной взглядами, она улыбается широко, но чуть застенчиво, и я понимаю, что она милейший, веселый, легкий в общении человек, который в жизни ни о ком не сказал дурного слова. Мы никогда не будем с ней ссориться, разве что поспорим: я буду убеждать ее, что некий наш знакомец — дурак и сволочь, а она в упор не увидит в нем никаких изъянов. Я начну беситься, а она вдруг улыбнется, и я сразу вспомню, почему я с ней и хочу быть только с ней. Вспомню, как она добра и щедра, насколько лучше становлюсь я сам с нею рядом, как любят ее все мои друзья, как добра она к моему ребенку, как она поет в ванной, отчаянно фальшивя и придумывая глупые стишки, когда забывает настоящие слова, и как в постели, когда я не в настроении, она прижимается ко мне сзади, обнимает за плечи, губы ее скользят по моей спине, и она мурлычет — тихонько, еле слышно, — пока я не расслаблюсь и не повернусь, чтобы встретиться с ней губами.

Тут светофор переключается на зеленый, и она исчезает, как исчезла до нее успешная художница, она же собачница. Обе вернулись к своей светлой, ничем не замутненной жизни, полной любви и секса. А я? Я остаюсь у разбитого корыта: оплакивать отца, дарить сперму снохе и влюбляться в незнакомок по дороге на свиданье с собственной женой, которая спит с моим боссом и разводится со мной, но при этом носит под сердцем моего ребенка. Ей-богу, я похож на водителя, который отвлекся от дороги на звонок мобильника, а очнувшись видит, как передок его машины пробивает парапет и колеса зависают над пропастью.

14:17

В глазах у Джен — красные прожилки, под глазами круги, она нервно крутит бокал с безалкогольным имбирным пивом. Мы сидим в глубине гостиничного вестибюля, в гриль-баре «Уютный клуб». Кроме нас тут только стайка стюардесс: потягивают свои напитки, щебечут и смеются — все, как на подбор, в одинаковых синих формах, а рядом, точно часовые, стоят их одинаковые синие баульчики. Зато в вестибюле суета — куча народу снует туда-сюда, поскольку вечером в «Мариотте» справляют свадьбу. На первый взгляд люди двигаются хаотично, но, похоже, у каждого есть дело: вот пулей проносятся распорядители с телефонными наушниками и микрофонами — они отдают приказы прямо на бегу; вот вносят охапки цветов на подносах; вот, обвешанные громоздкой видео— и фотоаппаратурой, тащатся через холл тощие, одетые в черное юнцы, похожие на обленившихся ниндзя. Джен измучена токсикозом, но твердо настроена на серьезный разговор.

— Вчера ты впервые задал мне хоть какой-то вопрос, — говорит она. — Про нас.

— Чаще не выходит, мы редко видимся.

— Верно. Но нам предстоит стать родителями, Джад, и, мне кажется, нам надо научиться разговаривать.

— Ты решила, что ребенок — твой пропуск обратно, в мою жизнь?

Она устало усмехается:

— Знаю, тебя это не греет, но надо до чего-то договориться, поскольку ребенок общий и нам надо взаимодействовать.

— А если я вовсе не хочу с тобой взаимодействовать?

Она отодвигает стакан и смотрит на меня в упор:

— Что это значит?

— Я не хотел заводить этого ребенка. Когда-то хотел, но это было давно, прежде чем я узнал, кто ты на самом деле. Я хотел того ребенка, который умер. А этот… я не ощущаю его как своего. Он не мой, равно как и ты — не моя.