Дальгрен

И впрямь. Но, бубня сквозь безвкусные крошки бутербродной основы, он вышел наружу и глубоко вздохнул в густом дыму. Запаха не почуял, но спустя миг ощутил собственный пульс в ушах, быстрый и ровный. Поискал в небе один из двух стертых фонарей. Насильник? – подумал он. Эксгибиционист? Он на подступах к непостижимому: слухи; печатное слово; знамения. Трепеща, он сощурился, вновь оглядывая облака в поисках Джорджа.

– Эй, – сказала Ланья. – Ты как?

– Устал.

– Я оставила одеяла и вообще всё в парке. Пошли обратно.

– Пошли.

Он потянулся было ее обнять – она обеими руками взяла его ладонь. Обхватила его кисть горстью, от запястья, пальцы ее – как ножи орхидеи. Ножи сомкнулись, и она подержала его за мизинец, потом за указательный палец, поцеловала мозолистую ладонь и нарочно не стала смотреть в лицо его смятению. Поцеловала его костяшки, приоткрыв рот, коснулась их языком. Ее дыхание согрелось в волосах на тыле его ладони.

Ее лицо – в каком-то дюйме; в нем он тоже чуял тепло. В ожившем любопытстве и смущении он высказался по касательной:

– Вот знаешь… луна, да?

Она взглянула на него, не отпуская пальцев:

– Какая луна?

– Ну… когда мы видели две луны. О чем ты говорила. Что с ними теперь иначе.

– Две луны?

– Ну кончай. – Он опустил руку, и ее руки тоже опустились. – Мы вышли из бара, помнишь?

– Да.

– И ночь была ненормальная, вся полосатая? – Он глянул в обнявшее их небо, слитное и размытое.

– Да.

– Ты что видела?

Она озадачилась:

– Луну.

– А их было, – в крестце шевельнулось что-то ужасное, – сколько? – и, деря когтями, взобралось до самой шеи.

Ее голова склонилась набок.

– Сколько?

– Мы все стояли перед баром и видели в небе…

Но она засмеялась и, смеясь, вновь приникла лицом к его руке. А подняв голову, оборвала звук вопросительным:

– Эй? – И затем: – Эй, я пошутила?..

– А, – сказал он.

Но в ответе она увидела непонятное.

– Нет, правда, я пошутила. Что ты хотел про них сказать?

– Чего?

– Ты что-то хотел сказать?

– Да не, ничего.

– Но?..

– Не делай так больше. Не шути так. Не… здесь.

На этих его словах она тоже огляделась. И снова прижалась лицом к его руке. Он пошевелил пальцами у нее между губ.

– Я не буду, – сказала она, – если разрешишь сделать так, – и насадила рот на его искалеченный большой палец.

Так гримаса выпускает наружу обозначенную эмоцию, так поверхность задает сокрытое пространство – его объяло странное тепло. Оно разрослось в глубинах лица и закупорило ему дыхание.

– Ладно, – сказал он, а также: – Хорошо… – а затем: – Да, – каждое следующее слово точнее смыслом, каждое произнесено нерешительнее.

Тэк толкнул дверь с такой силой, что взвыли петли. Он вышел на балюстраду, ощупывая ширинку и бормоча себе под нос.

– Бля, – сказала Ланья и перестала.

– Извиняюсь. Надо отлить.

– А с тобой что такое? – спросила она нестойкого Люфера.

– Что со мной такое? Сегодняшняя давалка не дает. Вчерашнюю захомутала главная чайка города. – Его ширинка с шорохом отворилась. – Ладно, я отлить хочу. – Ланье он кивнул: – Ты оставайся, милочка. А вот он пускай уйдет. У меня заскок такой. При мужчинах не писаю.

– Да иди ты нахуй, Тэк, – сказал он и зашагал по крыше.

Она нагнала, опустив голову и так булькая, что он решил, она плачет. Тронул ее за плечо, и она взглянула на него посреди сдавленного смешка.

Он раздраженно фыркнул:

– Идем отсюда.

– А Джек? – спросила она.

– Чего? Да нахуй пошел Джек. Мы его с собой не берем.

– Это конечно; я не о том… – И пошла следом за ним к лестнице.

– Эй, Тэк, спокойной ночи, – окликнул он. – До скорого.

– Ага, – сказал Люфер из дверей хижины, уже заходя внутрь: шерсть у него на плече и на виске вспыхнула в контровом свете.

– Спокойной ночи, – эхом повторила Ланья.

Железная дверь заскрежетала.

На один марш спустившись во тьму, она спросила:

– Ты злишься на Тэка… за что-то? – А потом сказала: – Ну, он иногда чудит. Но он…

– Я на него не злюсь.

– А. – Их шаги буравили тишину.

– Он мне нравится. – В тоне решимость. – Да, он хороший мужик. – Высоко под мышкой – тетрадь и газета.

Ланья в темноте сплела с ним пальцы; пришлось притянуть ее ближе, чтобы не упала тетрадь.

Спустя еще марш Ланья вдруг спросила:

– А тебя парит не знать, кто ты?

Спустя еще один он ответил:

– Нет. – И, услышав, как заторопились ее шаги (а его заторопились, чтобы не отстать), заподозрил, что и это, как его руки, ее заводит.

Она быстро и уверенно провела его подвальным коридором – теперь бетон был холоден – и наверх.

– Дверь тут, – сказала она, выпуская его; и шагнула прочь.

Он вообще ничего не видел.

– Всего несколько ступенек. – И она двинулась вперед.

Он неуверенно взялся за косяк, заскользил босой ногой дальше… на половицу. Выставив локоть, загородил лицо тетрадью с газетой.

Впереди и внизу она сказала:

– Ну ты где?

– Осторожно, там край, – сказал он. Полступни свесилось с доски. – И крюки эти, сука, мясные.

– А?.. – И она засмеялась. – Нет, это через дорогу!

– Да хера с два, – ответил он. – Я сегодня утром выбежал отсюда и чуть сам себя на крюк не насадил.

– Ты, наверно, заблудился, – она всё смеялась, – в подвале! Пошли, тут только лесенка вниз.