Дальгрен

– Для начала помолчать. – Она щелкнула переключателем; две катушки закрутились. – А дальше сложнее. Шикарная машина. Два четырехдорожечных магнитофона с реверсом на одном двигателе, встроенная синхронизация. – Она нажала еще кнопку; лента замедлилась. Ланья на гармошке сыграла руладу в микрофон, нажала «выкл.». Еще один палец вдавил черную клавишу. Катушки замерли, завертелись в другую сторону; опустился еще один палец.

Катушки замедлились, затормозили.

Еще палец.

Завертелись обратно.

Из-под стола – взгляд Шкета метнулся к металлизированной ткани динамика – мелофоном зазвенела гармоника, вдвое громче и с эхом.

Ланья покрутила ручку.

– Уровень высоковат. Но вот такой эффект я хочу на третьей дорожке.

Пленка побежала назад (еще кнопки: чуд-чук), потом в другую сторону. Ланья выдула еще руладу, проиграла.

– Блин, – сказал Денни. – На пленке прямо так, как ты сыграла.

Нет, подумал Шкет. На пленке совсем иначе. Сказал:

– Звук неплохой. – Но иной.

Ланья сказала:

– Плюс-минус. – Сильно выкрутила одну ручку, другую тронула слегка. – Вот так должно быть получше. – Нажала еще кнопку. – Ну, терять нечего. Тишина. Я записываю.

Денни скрипнул ножкой стула.

Ланья глянула через плечо, скривилась и встала к микрофону. Не отрывая подошвы кроссовки от пола, закачала коленом, отбивая ритм. Плечи округло выпростались из пройм жилета. Она выдула долгую гнутую ноту. И еще одну. Третья словно выскользнула из паузы между ними, выгнулась назад, повисла в полумраке – три шкалы светились; красные стрелки дрожали – и перевернулась, преобразилась, что-то сделала со Шкетовыми бровями, и они сдвинулись к переносице. А Денни выключил щит.

Ланья играла.

Шкет слушал и вспоминал, как прятался в сумеречной листве, как листья щекотали ему подбородок, а Ланья уходила, творя ясную музыку. Потом некий музыкальный поворот возвратил его в здесь и сейчас этой комнаты, где кружились пластмассовые бобины, где в изгибе пленки подпрыгивал рычаг, и раскачивались стрелки на шкалах, и три (из четырех) огонька горели, как сигареты. Музыка была ярче памяти; лишенные контекста осколки эмоций разрешались ломкими медленными нотами. Ланья двигала губами и лбом; указательные пальцы вертикально торчали над серебром (ногти чуточку грязны; музыка совершенно прекрасна), потом сжались. Серебро скользило между губ. Она играла и еще играла, сыграла фразу, которую уже играла, довела мелодию до финальных каденций, вывела в какую-то неожиданную тональность, и удержала там, и разразилась разрешающей последовательностью аккордов; то и дело в музыку проливалась крохотная трель, каждые два такта; и снова, и снова.

Она опустила гармошку, обеими руками прижала к голой груди и улыбнулась.

Спустя секунд, может, десять Денни зааплодировал. Растопырил ноги, замолотил пятками, засмеялся.

– Красота! Ни хера себе! Красота!

Шкет улыбнулся, пальцами босой ноги уперся в сапог, свел плечи; руки на коленях переплелись.

– Да…

Ланья улыбнулась им обоим, остановила катушки.

– Я еще не закончила. Дальше вы мне поможете. – Воткнула в гнездо пару наушников, бросила их Денни. – Не урони…

Он чуть не уронил.

Она было замахнулась, хотела бросить пару Шкету; но он встал и взял у нее из рук. Перепутанные провода упали на пол.

– Я запишу поверх еще одну дорожку. Помните вот этот кусочек ближе к концу? Теперь вам надо там хлопать, пять раз, каждый раз чуть громче. И, типа, крикнуть или гикнуть, например, на последнем хлопке. – И она проиграла фрагмент.

Денни застучал ладонями друг о друга.

– Только пять раз, – сказала Ланья. – И крикнуть. Я скажу когда. Давайте попробуем.

Они попробовали. Денни заухал, как паровозик «чух-чух», отчего Шкет заржал.

– Ну кончайте, – сказала Ланья. – Пережимать не надо!

Они попробовали снова.

– Вот так. Надевайте наушники, наложим.

Резиновые амбушюры цапнули Шкета за уши и еще приглушили тишину в комнате.

– Я буду играть совсем другое. – Ланьин голос сквозь наушники был резок и далек. – Но я вам покажу локтями. – Она помахала им локтем и тоже нацепила наушники. Полы жилета разъехались. – И-и, – она запустила пленку; у Шкета в наушниках хрустнула тишина, – поехали.

Шкет услышал, как скрипнула ножка стула под Денни; но это на пленке.

А затем – долгая гнутая нота.

И поверх нее, едва прояснился ритм, Ланья принялась рассыпать высокие триоли, точно насекомых, – то эдак, то на полтона выше, то целым тоном ниже. Ее рот задергался на гармонике; из нижних отверстий она выволакивала и вытаскивала вверх низкое ворчание. Задергался опять: затрещали ясные триоли. Прежняя мелодия вилась под ними, орнаментируясь ими; каждая третья нота уводила мелодию в новую гармонию, все ближе к ритмичному явлению Шкета и Денни.

Денни нагибался, расширив глаза, выставив руки вперед и вверх, баюкая в горстях невидимый шар. Шкету кончики пальцев щекотали ладонь… Голова склонена, чтоб четче улавливать ритм; глаза заклинило под верхним краем глазниц – чтоб видеть Ланью.

Она прогнулась назад всем телом и локтями ударила по бокам.

Шар у Денни схлопнулся.