…взял обложку за уголок, и она вдруг изогнулась вниз, а он подпер ее другой рукой и прочел снова:
– И вот гранки, вам их надо проглядеть. – Мистер Новик указал на бумаги, улегшиеся Шкету поперек колена. – К счастью, объем невелик. Тридцать шесть полос, что ли. Считая обложку. Вдруг там какие-нибудь ужасные ошибки. Печатать будут на бумаге чуть получше. Я бы кегль сделал крупнее…
– …но Роджер объяснил – и мы все, я полагаю, это понимаем, – что в Беллону журавли залетают редко и надо обходиться синицами.
– А, ну да. – Шкет оторвал взгляд от бумаги и подождал, когда название его книжки встроится в ту область сознания, что отведена реальности, а сам вычеркивал его из той области, что называется грезой. Переход дался легко, но отдавал неколебимостью и неизбежностью, с какими постигаешь насилие. Он был рад и расстроен, но смутно различал, что реакции эти сопредельны, а не последовательны.
– А это иллюстрации. Опять же – тут мы сталкиваемся с пристрастием Роджера к театральности. Честно говоря, я считаю, поэзии иллюстрации не нужны. Но он просил вам показать; в итоге-то решение за вами.
Шкет чуть было не сказал: «Тут же все черное», – но разглядел проблески на матовой поверхности.
– Черная тушь по черной бумаге, – пояснил мистер Новик. – Видно, только если поднести к свету и посмотреть сбоку. Тогда свет преломляется тушью. Роджер считает, поскольку система метафор в ваших стихах столько заимствует у города, уместно взять самые эффектные фотографии из газеты. Но напечатал так – и, по-моему, даже не пытался соотнести конкретную фотографию с конкретным стихотворением.
Шкет кивнул:
– Хорошая мысль. – Наклонил еще одну картинку – и внезапным серебром вспыхнули контуры: горят дома, люди разинули рты, а на первом плане какой-то ребенок косится в камеру. – О да, – засмеялся Шкет и перелистал остальные.
– Можете сказать, когда удастся просмотреть гранки? «Вести» славятся опечатками. Вашу книгу набирают там же, где газету.
– Могу сейчас. – Шкет отложил иллюстрации и взял гранки. – Сколько страниц, вы сказали?
– Тридцать шесть. Я один раз прочел сам, сверил с вашей тетрадью – мы-то надеялись, что текст будет машинописный, и когда вы мне всучили тетрадь, я немножко забеспокоился. Но у вас очень аккуратные чистовики. Вы знаете, что у вас минимум четыре абсолютно разных почерка?
– И все не фонтан.
– Но печатные буквы совершенно разборчивы. – Новик пошарил в портфеле. – Вот… – И отдал Шкету тетрадь.
Она раскрылась у Шкета в руках:
Шкет полистал, нашел свое стихотворение (промежуточный черновик «Элегии»), взял гранки. Передвигаясь с ленты на ленту, посмотрел, как мимо проплывает напечатанная «ЭЛЕГИЯ», и дыхание занялось. Буквы были намного резче и безмятежнее чернил на тетрадной бумаге.
Случайная строчка потащила взгляд по тексту. От слов детонировали воспоминания – и яркость их заслоняла то обстоятельство, что слова-то не его – во всяком случае, вот это… или… Зубы разжались за сомкнутыми губами; а теперь разжались и губы. Он беззвучно вздохнул. Мое стихотворение, подумал он, ужасно взволнованный, ужасно счастливый.
– Я ненароком прочел кое-какие ваши заметы. Меня всегда это забавляло – как писатели исписывают бесконечные страницы, анализируя, отчего не могут писать, – видит бог, я и сам так делаю.
– Чего?
– Очень, очень часто ваш эстетический анализ приоткрывал мне суть самых сложных задач, которые вы решали собственно в работе. – Мистер Новик поднес к губам чашку. – У вас замечательно критичный ум, и проблематику стихотворения вы постигаете весьма проницательно. Меня это сблизило с вами. И что важнее всего, разумеется, – сами стихи становятся существенно глубже в свете вашего…
У Шкета закачалась голова.
– Ой… – Он снова закрыл рот, открыл в мимолетном приливе желания, силой своей ослепительного, оставить все как есть, и пусть недоразумение преобразится в надувательство.
Новик осекся.
Проморгавшись сквозь отлив, в паузе, означавшей, что его уже раскрыли (он пошарил в осколках памяти, поискал в прошлом намерение обмануть, чтоб опереться на него сейчас, в момент откровенности), Шкет сказал:
– Все остальное… эй, я этого не писал.
Седая голова Новика чуточку склонилась набок.
– Я просто нашел тетрадку. – Отчаянное смущение схлынуло, и теперь сердце колотилось тяжело и медленно. – Она вся была исписана, но только с одной стороны. А на оборотах я писал… свое. – В глубине глаз напоследок трепыхнулся жар.
– А, – сказал Новик, стараясь удержать улыбку на лице, – неловко получилось. Дневник писали не вы?
– Нет, сэр. Только стихи.
– А, я… что ж, видимо… ой, мне
– Вы? Нет, – сказал Шкет и понял, что злится. – Надо было сказать. Я, когда отдавал вам тетрадку, просто не подумал. Правда.