Дальгрен

– Вы, – возвестил Фенстер отчасти капитулировавшему Люферу, – триста лет черной души не желали. Что вдруг приключилось такое за последние пятнадцать – с чего вы взяли, будто ее теперь можно себе поиметь?

– Ёпта. – Тэк растопырил пальцы. – Вы у меня забираете, что в голову взбредет, – идеи, повадки, собственность и деньги. А я у вас, значит, ничего не бери?

– Ты смеешь, – сощурился Фенстер, – высказывать мне удивление, или негодование, или обиду (заметь, гнева я не упомянул), поскольку ровно это мы и наблюдаем. Вот потому у тебя и нет никакой черной души. – Он вскочил – красный воротник открыл темную ключицу – и погрозил Тэку пальцем: – Ты поживи так десять поколений, а потом приходи просить у меня черной души. – Палец с бледным ногтем на темной коже проткнул воздух. – Получишь черную душу, когда я скажу, что тебе ее можно! А теперь отвали! Мне отлить надо! – И он отошел от кабинки.

Шкедт сидел – кончики пальцев зудели, колени где-то очень далеко, разум до того нараспашку, что чудится, будто каждый тезис в этой перебранке обращен и / или имеет отношение к нему. Он сидел, пытаясь соединить их воедино, а смыслы стекали со скрижалей памяти. Тэк, крякнув, развернулся к Шкедту и одним пальцем дернул вниз козырек кепки.

– У меня такое чувство, – и Тэк размашисто кивнул, – что в неустанной битве за белое господство я снова потерпел поражение. – И скривился. – Он, вообще-то, между прочим, хороший человек. Ты давай пей. Шкет, я за тебя волнуюсь. Ты как себя чувствуешь?

– Занятно, – ответил Шкедт. – Странно… пожалуй, ничего.

Он выпил. Дыхание не лезло дальше верхушек легких. А ниже текла какая-то темная слякоть.

– Самодовольный хам. – Тэк смотрел туда, где прежде сидел Фенстер. – Можно подумать, еврей. Но человек хороший.

– Ты с ним тоже общался в его первый день, – сказал Шкедт. – Засадил ему?

– А? – засмеялся Тэк. – Да ни в жизнь. Вряд ли он кому дает, кроме жены. Если у него есть жена. Да и если есть, поди знай. Куда ни направит стопы, небось, попирает павшие тела влюбленных пидоров. Ну, это познавательно, для всех. Слышь, ты точно колес не жрал, каких не стоило? Пораскинь-ка мозгами.

– Да нет, правда. Я уже в норме.

– Может, хочешь ко мне? Там потеплее, и я за тобой пригляжу.

– Не, я подожду Ланью.

Мысли у Шкедта, все еще хрупкие и путаные, грохотали, и до него лишь пятнадцать секунд спустя, когда за столик вернулся Фенстер, дошло, что Тэк не произнес больше ни слова, только любовался отражением свечного пламени в бренди.

Опустошение мочевого пузыря остудило Фенстера. Садясь, он вполне сдержанно сказал:

– Эй, ты же понимаешь, что я хотел…

Тэк прервал его взмахом пальца:

– Уел, друг. Уел. А теперь ты от меня отвали. Теперь я обдумываю.

– Ладно, – успокоился Фенстер. – Идет. – Он устроился поудобнее и оглядел выстроившуюся перед ним бутылочную батарею. – Когда столько выпил, только это и остается. – И принялся пальцем соскребывать этикетку.

Но Тэк не ответил ни словом.

– Шкедт?..

– Ланья!

2

Ветер разлился в кронах, разбудив ее, разбудив его под ее повернувшейся головой, ее шевельнувшейся рукой. Спросонок воспоминания цеплялись за него, как дурная трава, как слова: они гуляли, они болтали, они друг друга любили, они встали и еще погуляли – болтали на сей раз меньше, потому что к глазам его то и дело подступали слезы и истекали через ноздри, и веки влажнели, и нос хлюпал, но щеки были сухи. Они вернулись, легли, снова любили друг друга и потом уснули.

Продолжив какой-то разговор, чье начало забурилось в яркие воспоминания из недр, она сказала:

– Ты правда не помнишь, куда ходил и что было? – Она дала ему отдохнуть; а теперь давила снова. – Ты был в коммуне, а потом раз – и исчез. Ты вообще не знаешь, что было после того, как мы пришли в парк, и до того, как Тэк нашел тебя снаружи, – он говорит, минимум часа три прошло!

Он вспомнил, как говорил с ней, с Тэком в баре; в итоге просто слушал, как она и Тэк говорят друг с другом. Сам он их не понимал.

Шкедт ответил, поскольку больше ничего в голову не пришло:

– Первый раз вижу здесь настоящий ветер. – Над лицом пролетели листья. – Первый раз.

Она вздохнула, поджав губы у него на горле.

Он потянул на плечи угол одеяла, заворчал, потому что угол не поддавался; приподнял плечо – поддался.

Ошеломленное око листвы раскрылось над ними, развернулось и ушло. Он растянул губы, сощурился на полосатый рассвет. Свинец, сумрак и жемчуг корчились над ветвями, морщились, мялись, но не рвались.

Она погладила его по плечу; он задрал лицо подле ее лица, открыл рот, закрыл, снова открыл.

– Что такое? Скажи, что случилось. Что? Скажи мне.

– У меня… Может, у меня едет крыша. И в этом все дело.

Но да, он отдохнул; все было не такое яркое, все было ясное.

– Не знаю. Но может, я…

Она потрясла головой – не возразила, а подивилась. Он сунул руку ей между ног, в совокупительно-липкие волосы, потер их в пальцах. Ее бедра хотели было раскрыться, потом стиснуть его до неподвижности. Оба движения не удались, и она потерлась лицом о его волосы.