Далеко от неба

— Собственного неблагополучного материального положения, — витиевато объяснил Серуня и стал вытирать неожиданно навернувшиеся на глаза слезы. — Мы потом с Корнеем пузырь приговорили, с условием, чтобы никому об этом деле ни-ни.

— Вот и молчал бы, — в сердцах сказала Аграфена. — Нашел об чем рассказывать. Стыдно небось?

— Стыд от меня еще в неполной средней школе убежал. А Корнею теперь и вовсе не до того. Где кормился, там и пригодился.

— Это как? — спросил Василий, включая бритву.

— Весной еще помер. А чего ему еще оставалось? Ничего ему больше не оставалось, когда Артист участка лишил. Участок — двух белок за сезон не добудешь. Так и тот отнял. В целях, говорит, лекарственные травы разводить. А там, кроме свинячьего багульника и поганок, разводить нечего. Сплошная марь и сухомятина. На старой лесосеке и то больше добудешь.

— Один он, что ль, такой? — не выдержала Аграфена.

— Ясное дело, — согласился Серуня. — Только каждый по-своему сопротивление оказывает.

— Сопротивление? — не оборачиваясь, спросил Василий.

Серуня покосился на его спину, неуверенно пробормотал, словно убеждая самого себя: — А чего? Корней говорил, что несогласие — тоже форма сопротивления.

— С чем несогласие?

— С обстоятельствами окружающей жизни, которые лично от нас не зависят.

— Зачем тогда сюда пришел? Сам говоришь, с риском для жизни. Зависят, получается?

— Так ведь это… Нельзя, чтобы совсем без справедливости. Пусть теперь меня Кандей окончательно приговорит, зато потом, может, вспомнят, что я Сергей Афанасьевич, а не Серуня.

— И все?

— Мне хватит.

— Ну и дурак! — Василий выключил бритву. — Я бы на твоем месте, раз уж ты крест на себе поставил, подпер бы дверь, облил бы бензином все это гнездо гадючье и поджег к чертовой матери. Корней бы тебя на том свете добрым словом помянул.

— Будете смеяться, но несколько раз была такая идея. А где бензину взять? Это на год, не меньше, завязать надо, чтобы на канистру нахарчить. Легче веревку покрепче сыскать.

— Дам тебе канистру, так ты скажешь — спичек нет.

— Зачем? На спички отыщу.

В комнату ворвался потный, запыхавшийся Тельминов.

— Докладаю, — начал он с порога. — Артист со своим орденоносным тестюшкой вызвали дополнительную ударную силу. На своих, видать, никакой надежды, коллективно обкакались из-за последних событий. Так там такие волки прибыли, мать родную живьем закопают, не поморщатся. Батюшка где?

— В летник прикорнуть пошел. Зачем он тебе? — спросила Аграфена, не отводя глаз от окна, где пока еще смутно обозначились сполохи далекого пожара.

— Насчет «не убий» уточнить требуется. Они ведь нас убивать прибыли. На большом расстоянии, видать. Ну, я им навел маленько шороху для профилактики. С оглядкой теперь передвигаться будут.

— Я тебя о чем предупреждал? Не встревай, пока до главного не дошло. Им только лишний повод статью припаять, — не очень строго пожурил Михаила Василий.

— На мою статью десять ихних, и то мало будет. Тут еще такое дополнительное обстоятельство: неизвестный мужик в самый ответственный момент нарисовался. Я бы, конечно, и без него в обстановке сориентировался, но вижу — полное сочувствие проявляет.

— Что за мужик?

— Передал, чтобы завтра чуть свет ты у Рудых объявился. По причине и с целью — сам вроде знаешь.

— Ермаков, — догадался Василий. — Мать, одеколону какого не сыщешь? После бритья полагается.

Услышав про одеколон, встрепенулся заскучавший было Серуня.

— Одеколон после бритья на морду поменьше, вовнутрь — побольше. Дольше поддерживает интеллигентное состояние.

— Какое, какое состояние? — разглядел наконец Михаил утонувшего в кресле Серуню.

— Интеллигентное.

— С какого рожна интеллигентное-то?

— Так запах… Женский пол особенно «Серебристый ландыш» и «Белую сирень» уважает.

— То-то тебя этот пол за километр обходит, — не выдержала Аграфена Иннокентьевна.

— Так где ты, тетя Груня, у нас интеллигентный женский пол видала? А если Василий Михайлович одеколоном интересуется, то в этом доме он исключительно зарубежного производства. Чем пахнет, фиг разберешь. Сплошная отрыжка.

— Не твоя ли, Михаил Иванович, случаем работа? — спросила вдруг Аграфена, показав на окно, где уже вполне отчетливо обозначилось зарево пожара. — Горит где-то. Кажись, на нашем конце.

Все, кроме Серуни, подошли к окнам.

— Точно, на вашем, — с ходу согласился Тельминов. — Я когда сюда передвигался, не видать, не слыхать. Запаха тоже не ощущалось. Я это к чему? Если само, то когда еще раскочегарится до кондиции, а ежели кто поджег, то мигом.

— Ты об чем?

— А кого на вашем конце поджигать? Бондаря, что ль? И не Кларку Валькову — та сама кого хочешь подожжет.

— Типун тебе, — отмахнулась Аграфена, опускаясь на ближайший стул — ноги не держали.

— Вполне даже вероятно, — поддержал Михаила Серуня. — С целью подмануть на огонек. Где пожар, там и базар.

— Расчет на спонтанную реакцию, как говорил наш старлей, — задумчиво согласился Василий.

— Чего, чего? — не понял Серуня.