Далёкий край

– Как же ты уловчился, так далеко прошел? – спрашивали его.

– Что теперь вспоминать!.. Вот нехорошо, что люди шкуру свою спасли, а Маркешку казнили из-за них. Ну, Карп с Михайлом – мужики, а ты, Коняев, казак, а хуже бабы. Торгаш, одно слово!..

…Осенью Алексей ходил с сохой за конем, выворачивая на желтом косогоре черные пласты целины. На соседних полянах пахали под озимь другие казаки. Чтобы веселее работалось, они переругивались бранными стихами.

– Какой ты ловкач – катился с Амура, как калач! – кричал Алешка Коняеву.

– А какой ты говорок – со страху без дождя промок! – отвечал тот.

– С тобой водиться – как с шила воды напиться.

– Алешка хлеще складывает! Забивает, забивает! – кричали казаки.

Стояли ясные, жаркие дни. Степь сохла, желтела.

Казаки вспоминали, как в эту пору Маркешка уже стучал в своей кузнице и как над черной ее крышей высоко вился слабый дымок.

– Погиб наш оружейник. Вот был мастер! – горевал Алексей.

– Пойдем опять на Амур! Надо сквитаться за Маркешку, – толковали казаки. – Тебе подарки будут, – говорили они Скобельцыну.

– С амурцев нынче буду брать побольше, – отвечал атаман, – а то есть приказ строгий, и если откроются ваши походы, то нечем будет откупиться.

– Когда-нибудь все туда двинем, – говорил Алексей. – И тебя, атаман, народ заставит за Расею постараться, старый ты хрыч! При Амуре живешь, собака, а допускаешь ему пустовать.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ МОНГОЛЬСКОЙ СТЕПЬЮ

А Маркешку Хабарова везли монгольской степью в деревянной клетке на верблюде. Далеко-далеко за равниной что-то блеснуло, и у казака больно защемило сердце. Сверкнула кяхтинская колокольня. Маркешка подъезжал к родной земле.

Больше полугода просидел он в плену. Его возили из города в город, разные важные чинов-ники снимали с него допросы. Был он в верховьях Сунгари, в Гирине, у самого дзянь-дзюня[43] и еще южнее, в Пекине. Видел Маркешка впервые в жизни теплую землю, сады цветущей вишни. Китайский губернатор в Гирине, глубокий старик, оказался умным и любознательным челове-ком. Он полагал, что русские не враги Китая и что с ними надо жить в мире. Он сам, когда доставили Маркешку в Пекин, был там же и исхлопотал казаку позволение возвратиться на родину.

И вот третью неделю Маркешку везли степью, но твердой веры, что везут его домой, не было. Он опасался, что китайцы отправляют его куда-нибудь в такую глушь, что вовеки не выберешься. Правда, по дороге шли обозы с чаем… В России чай любят. Так много чаю больше везти некуда. Сейчас, завидев блеск кяхтинской церкви, казак ожил. Родная станица, родная земля, дом родной, друзья, все, с чем уже несколько раз мысленно прощался Хабаров, теперь близко. И уже тряская клетка, казалось, не мучила казака.

Маркешка зашевелился. Монгол-погонщик сердито окрикнул его и щелкнул бичом. Два стражника и маньчжурский офицер плелись верхами на низкорослых лошадях. Офицер был в грязном военном халате, без оружия и в стеганых мягких сапогах. Солнце палило нещадно, и смуглое лицо Маркешки казалось еще желтее от пота и густого слоя дорожной пыли.

Кяхта поднималась из степи. Слева, как груда бревен, разметанных на пустыре, раскинулся китайский городок, Маймачен, а через неширокую полосу от него начиналась Россия… Русский город со множеством крыш, деревянных и железных, с белыми наличниками окон и крашеными ставнями… Одна за другой показывались маковки церквей…

В Маймачене, у городского начальника, клетку с Маркешкой спустили с верблюда. Смот-реть на русского собрались маймаченские китайцы. У Маркешки в глазах рябило от разноцвет-ных шелковых халатов и вееров.

Смеющиеся, толстые, веселые купцы пугали Маркешку, что теперь русские отрубят ему голову и выставят напоказ. Молодые, подскакивая, с восторгом показывали, как будут рубить.

– На своей земле не жалко голову сложить, – отвечал Маркешка. Но в душе надеялся, что его должны пощадить, что он сделал удалое и доброе дело.

На другой день Маркешку вывели из клетки. К нему шли русские в мундирах и с оружием. Маркешка увидел пограничного чиновника и двух офицеров. Русские высокие кони стояли у ворот. Русские казаки в папахах держали их под уздцы. Следом за чиновниками и офицерами валили русские купцы и приказчики и купцы-китайцы. Огромная толпа собралась вокруг Маркешки.

Хабаров остолбенел от радости и смотрел на всех, моргая, не в силах вымолвить слова и от волнения, и оттого, что давно не говорил по-русски, и оттого, что такое большое начальство пришло встречать.

– Мы его не примем, – грубо с иностранным акцентом сказал узколицый, горбоносый офицер, – он не русский… У него лицо не русское. Он по-нашему не понимает.

Офицер пограничной стражи был из прибалтийских немцев. Маленький скуластый Хабаров казался ему похожим на азиата.

– Как же это так, ваше благородие? – взмолился Маркешка.

– Какой же он русский? – сердился офицер. – Глядите, рожа как у инородца, ноги колесом… Маленького роста, желтый.

– Такие родятся по Забайкалью! – сказал скуластый чиновник. – Вы тут человек новый в Кяхте, а мы своего узнаем.