Дайте точку опоры

Танков шел впереди молча, будто злясь на кого-то. Ступал хромовыми сапогами твердо — начищенные голенища в меру стянуты в гармошку. И Алексей, глядя на колыхающееся из стороны в сторону туловище, когда Танков ступал со ступени на ступень, вдруг подумал: ведь он настоящий военный — выправкой, короткой стрижкой, сапогами, которые носит неизменно в противовес всем штабникам, щеголяющим в брюках и ботинках. У Танкова была, очевидно, какая-то своя загвоздка, свое кредо — вот, мол, я не похож на всех других.

У распахнутой двери в приемную он круто повернулся — скрипнули сапоги, — изучающе взглянул:

— Догадываетесь, почему вызывает генерал?

Фурашов пожал плечами.

— Не догадываетесь?

— Из-за наставления? — спросил наугад Фурашов, чтобы прервать этот допрос: адъютант Василина с ухмылкой глядел на них от стола.

— Ну вот. Будьте готовы.

И шагнул за порог приемной.

За столом Василин что-то писал, низко наклонившись, по-хозяйски уперев локти в сукно стола. Танков вытянулся, щелкнул каблуками.

— Разрешите, товарищ командующий?

— Да, — не поднимая головы, кинул Василин. Голос, как показалось Фурашову, прозвучал жестко.

Алексею, подходившему к столу по красной дорожке позади Танкова, на память пришли слова Адамыча: «Большой кабинет начальству нужен для одного: чтоб, пока дошел, понял — чего ты сто́ишь…»

Остановившись, Танков доложил:

— Подполковник Фурашов здесь, товарищ командующий.

— Вижу. — Василин поднял голову, небрежно отложил длинную, с острым колпачком авторучку на тетрадь и, багровея и надуваясь, недобро протянул: — Фу-ра-шов!.. Наломают дров, а после расхлебывай…

Странно: Алексей был спокоен. Не оттого ли, что за этот день уже израсходовал норму нервного заряда и осталось только равнодушие?

— Так что вы скажете по поводу вашего художества?

— По поводу проекта наставления? — спокойно, сам не зная зачем, уточнил Фурашов.

— Да. Все от начала до конца — вымысел, ахинея!

— Не знаю, товарищ генерал, но на днях был в конструкторском бюро…

Василин сдвинул руки по кромке стола, уперся ими прямо перед собой, отклонившись к спинке, оборвал:

— Генералов у меня в подчинении немало! А командующий один. Взяли моду у Сергеева… Без году неделя — и туда же! Демократию разводят! Ново, модно…

Он распалялся, подогревая себя. На нижней, брезгливо оттопыренной губе перекипали капли слюны.

— Туда же каждый! Замахиваются, умники! Апломбу ворох, а под носом — сопли… Вот и вы. А как до дела — еще слюнявчики нужны.

Он вдруг гмыкнул, точно наткнулся, на невидимое препятствие, оборвал поток слов, глаза, округлившись, уперлись в Фурашова. Как этот подполковник спокоен. Глухой, что ли, не слышит?!

Фурашов все слышал и, несмотря на инертность и равнодушие, владевшие им теперь, почувствовал: слова генерала, точнее, не слова — слова, он понимал, шли от бессилия, — а вот это пренебрежение, спесь задели за живое. И, выдержав взгляд, Алексей спокойно, как о давно решенном, сказал:

— Я дал согласие…

— Какое еще согласие? Подаваться в Михаилы архангелы?

— В войска.

— Что?!

Звенящая тишина обрушилась на кабинет.

Танков оцепил — минута наступила критическая, надо сбить, сгладить накал. Мысль эта пришла не потому, что он хотел отвести удар от Фурашова, — главное, брызги уже обдавали и его, Танкова, начальника группы, а там, гляди, полетят и осколки, — подтянулся, раздельно-четко заговорил:

— Товарищ командующий! На основании вашей резолюции мы кое-что предприняли: подполковник Фурашов ездил в КБ, установил контакты. И мы подработали предложения…

Танков быстро щелкнул кнопочным замком папки и, вытащив пачку машинописных листов (Алексей успел заметить — проект наставления), положил их перед Василиным.

— Что это? — Тот полистал негнущимися пухловатыми пальцами. — Филькина грамота?! Я видел ее…

Он оттолкнул от себя рукопись, верхние листы скользнули со стола, веером сыпанулись на паркет. Алексей увидел — барабанно обтянулись скулы Танкова, их будто припорошило мукой — ни кровинки. Замороженным голосом Танков сипло выдавил:

— Фурашов, соберите!

Фурашов стоял, будто прирос к ковровой дорожке — смешно, нелепо. Все происшедшее трудно было принять всерьез — даже распоряжение Танкова. Было полное отрешение от окружающего, только еле слышный звон, похожий на звон высокочастотного генератора, отдавался в голове. Видел: Василин грузно вырос за столом, набрякший краснотой.

— Ладно, Танков, — с трудом заговорил он, — а то эти белоручки уже и командующих признавать не станут. Что им? Революция, демократия… — Василин, не поднимая головы, перекидывал бумаги на столе, то ли что-то отыскивая среди них, то ли давая выход разбушевавшейся силе. — Идите! Согласие, видите ли, он дал! Умники!.. Циркачи!..

Фурашов, все в том же состоянии отрешенности, поняв наконец, что последние слова относились к нему, повернулся, пошел к выходу. Уже взявшись за бронзовую ручку двери, увидел: Танков, нагнувшись, собирал листы…

2