Дайте точку опоры

«А-а, черт с ним совсем!» — мысленно выругался Василин. Он бы и сам не сказал, к кому относились его слова, и не очень поспешно, хотя и учтиво, предложил руку блондинке:

— Пожалуйста!

Та вцепилась в нее порывисто, словно боясь, что Василин передумает, и Михаил Антонович увидел подушчатые пальцы блондинки с кровяными ногтями и почувствовал ее груз — весомо! Подумал о другом: «Завтра же надо связаться с Кара-Суем, спросить с Танкова по первое число — так подводит!»

3

За длинным столом, уставленным белыми хризантемами и чайными розами в высоких хрустальных вазах, закусками, графинами, разнокалиберными бутылками, красиво украшенным салатами, наступил обычный для любого застолья момент неуправляемости: пора тостов и общих разговоров прошла, часть гостей осталась за столом, часть разбрелась по комнатам, то и дело взрывался женский смех.

Михаил Антонович чувствовал раздражение. Оно пекло, давило оттого, что не так сидел за столом, — вроде во главе его, на красном месте, но рядом с грузной блондинкой и Анной Лукиничной. Блондинка по любому пустяку рассыпалась резким смехом, вздрагивая всем телом, и Михаил Антонович, морщась от ее смеха, весь внутренне напрягался, точно ждал, что на бок ему вот-вот плеснут кипятку. Кравцов, сидевший за столом рядом с Лелечкой, весь вечер шутил, произнес вычурный тост за науку, за «главных конструкторов», за революцию в военном деле, «которая грядет».

Сейчас его за столом не было, не было и Бутакова с Модестом Петровичем: они, видно, уединились в комнатке, примыкавшей к столовой. Оттуда слышался негромкий говор. Анна Лукинична, с высокой прической, в переднике, склонившись к жене Бутакова, жаловалась:

— Совсем не вижу его — все работа, работа. Судьба наша: в войну не видели годы мужей и теперь… Домой приедет — куда уж там, только бы отдохнуть! Нервы, нервы… Правда, папочка?

От этого ли неуместного обращения, с которым он мирился в обычной обстановке, а тут оно показалось нелепым, бестактным, особенно в присутствии Лелечки, или от накатившегося раздражения из-за пустого женского разговора Василин холодно сказал:

— Лучше бы со стола убрала, что ли… — И, подавляя вспышку гнева, отодвинул тарелку, встал.

— Сейчас, сейчас уберу!..

Василин прошел вдоль стола. В комнатке действительно оказались Бутаков, Модест Петрович, лысый муж блондинки и Сергей Умнов. Эта комнатка была у Василина любимой после кабинета. Квадратная, уютная; у одной стены — узкий, яркого атласа, с фигурной спинкой диван; вдоль других стен — прямоугольные пуфики, покрытые тем же атласом; посередине, на мягком сером ковре, низкий резной японский столик, инкрустированный перламутром. В красивых коробках — папиросы, сигары, табак. В ореховой подставке — коллекция из десятка разных трубок, самодельных китайских карагачевых трубочек для курения опиума.

У Бутакова поза энергичная — всем корпусом подался вперед, лицо, бледное от выпитого, меланхолично-задумчиво, морщит лоб. У Модеста Петровича нога заложена на ногу, привычно сцеплены руки на колене, безразличие во взгляде.

— О чем, ученые мужи?

Намеренно-бодряческим тоном Василин как бы отсекал от себя недавние мысли, стараясь настроиться на легкий лад.

— Вот Модест Петрович предложил тему — смерть и человек, — улыбнулся Бутаков и, встав с дивана, взял сигарету из коробки на столике, закурил.

— Э, еще чего! Верно, тема…

— Не скажи, дорогой Михаил Антонович, — проговорил Модест Петрович. — Как гласит писание: готовься во страхе и смирении, бо придет и скажет «аз есмь»…

— Придет — и будем помирать! Не мы первые, не мы последние…

— По Модесту Петровичу, смерть уравнивает всех, и в этом наше утешение, — насмешливо проговорил Бутаков, пустив клуб дыма, пряча за этим дымом свою усмешку.

— Не совсем, не совсем так, Борис Силыч…

Длинные пальцы старого конструктора шевельнулись не очень энергично, как бы в полупротесте, и вновь сомкнулись на коленях.

— Уравнивает? — Василин рассмеялся раскатистым смешком. — Что-то не знаю такого!..

Нет, он не верил в глупую и ложную формулу, будто смерть уравнивает всех людей, больших и маленьких. Не уравнивает. Только рождение, появление на свет человека уравнено: всякая мать — кухарка, прачка, артистка, профессор — рожает человека в одинаковых муках. А смерть — нет, и не одинаково люди покидают короткую и тернистую свою дорогу, уходя в небытие: одни — легко, сразу, за секунду до того еще не ведая, что пришел их смертный час, другие — долго и трудно, словно за какие-то тяжкие прегрешения мучаются, проходят земной ад… Не одинаково и другое: одним со смертью посвящают целые газеты, другим — полосы, третьим — некрологи…

Себя он видел на Новодевичьем.

Все это Василин твердо и внушительно выложил перед всеми, умолчав лишь о том, где он видит себя, и отметил — произвел впечатление: Умнов возле полки перестал листать толстый затрепанный фолиант, Бутаков склонил голову в пытливой настороженности, прикрыв прозрачно-налитые веки, Модест Петрович закачал, точно заведенный, согласно головой:

— Да, да!.. Поразительно верно.