Дай лапу, дружище!

За два года знакомства с Джимом у меня сложилось впечатление, что у него такие же задатки. Морда у него выразительная, желтые глаза по-человечьи осмысленные. В них гнездилась какая-то вековая скорбь, как будто природа, создав собаку и отдав ее в подчинение человеку, поступила опрометчиво. И он, Джим, за всех собак сразу скорбел об этой несправедливости. Вместе с тем отношение к человеку осталось у него исключительно уважительное. Хотя частая смена хозяев — а ему пришлось испытать это — могла бы изменить к худшему его характер. Не все были добры к нему, как я и Николай. Наверное, поэтому он легко и уходил от одного к другому, внутренне чувствуя себя свободным и независимым. Ни от кого. Он не лаял на людей, считая, что это невежливо, больше не лез со щенячьими ласками. Держался с достоинством, однако любому позволял себя потрепать за шею, погладить. При этом вид у него был смиренный и, по-моему, довольный. Ему нравилось делать людям приятное.

Друг писал, что Джима полюбила вся его семья, но весной он надолго уезжает с театром на гастроли, дома некому за ним ухаживать. Если бы я смог заехать и забрать Джима в Холмы, он был бы мне признателен. Друг писал и то, что в большом городе летом с собакой трудно, да и собаке плохо. И еще сообщал, что Джим переболел чумкой и Алла, его жена-врач, с месяц делала ему уколы. С трудом выходили, теперь ему было бы хорошо пожить в деревне. Писал, что его десятилетняя дочь Наташа не хочет расставаться с Джимом, плачет, но ее на каникулы отправляют в Польшу к дальним родственникам.

Я приехал в Калинин, забрал Джима и привез в Холмы. В машине Джим чувствовал себя неважно, обильная слюна капала на резиновый коврик, несколько раз я останавливал машину, потому что его тошнило. Неохотно он снова забирался в «Ниву». Все мои знакомые собаки любили ездить на машинах. Джим готов был сзади бежать хоть десять километров, лишь бы не ехать. Он подрос, окрас у него был овчарочий, но голова, широкий, прямо-таки сократовский лоб достались от другого предка. И совсем не собачьи внимательные, умные глаза с затаившейся в них вековой печалью. Меня он сразу узнал, бурно выразил свою радость, но очень быстро успокоился. Своими эмоциями он мог управлять, что свойственно далеко не каждой собаке.

Когда ему стало совсем плохо — погода стояла жаркая, — он положил мне лапу на колено и выразительно посмотрел в глаза. Деликатный пес, он просил остановиться. Выскочив из кабины, опрометью бросился в кусты. Его вытошнило. Не захотел пачкать сиденья.

Я не заметил, что он сожалеет о Николае, его семье, Калинине. Умные собаки чувствуют настроение хозяев и загодя готовятся к ожидающим их переменам. По тому, как Джим забрался в машину и даже не поглядел в сторону Николая, когда мы тронулись, я понял, что он уже знал о том, что должен покинуть их дом. Знал еще до моего приезда. Собаки ведь понимают человеческую речь, запоминают сотни слов. Кстати, еще щенком, приходя в сильнейшее возбуждение, Джим отчетливо и протяжно произносил: «Мам-ма!» Став взрослым, он этого не делал. А я снова подумал, что, попади Джим к циркачу, он чудеса бы творил на сцене, не хуже знаменитого медведя Гоши, который сам управлял мотоциклом и автомашиной.

В Холмах он тут же освоился, гораздо больше радости, чем мне, он выразил соседскому Пирату, с которым хлебал из одной миски еще щенком.

Пират принадлежал Николаю Петровичу, всего у него было три собаки: Пират, Тузик и Динка. Тузик — охотничий пес — вечно был на привязи, Динку отравила мышьяком жена. Голодная сучка слопала цыпленка, и ее участь тут же была решена. Нюрка грозилась отравить и Тузика, почему хозяин и держал его на цепи.

Пират пользовался вниманием Нюрки, хотя она животных не терпела. Он даже иногда сопровождал ее в Опухлики. Типичная низкорослая дворняжка, Пират славился своей вороватостью: перетаскал всю мою обувь к соседу. И не только обувь, мог утянуть рубашку, сохнущую на веревке, миску, даже совок и веник.

Джим был постарше и покровительствовал Пирату. Отдавал свою еду, играл с ним часами, убегал в лес, на озеро. Но Пирату было далеко до умного Джима, он даже не научился плавать, хотя Джим настойчиво приглашал его в воду.

В дружбе с себе подобными Джим был верным. Он позволяет есть из своей миски, защищает в драке. А Пират извлекает из этой дружбы немалую пользу: подкрепляется из Джимовой миски. К своей же и близко не подпускает. Ворует вещи по-прежнему, хотя ему пошел уже второй год. Из-за Джима я не гоню его со двора.