Дай лапу, дружище!

Первое время Джим еще держался возле дома, а потом стал пропадать часами. Я его видел лежащим в борозде на огороде у соседа, бегал он по лугу перед пионерлагерем, где местные пасли скот. Там проявил он пастушеские способности: без устали носился за коровами, умело собирая их в стадо. Это заметили мои односельчане и стали его приваживать. Нет-нет угостят чем-нибудь, а он и рад стараться. Разбредутся тучные коровы по кустам, а то еще норовят затесаться к кому-нибудь в огород, а Джим тут как тут: залает, хватает за ноги, гонит на луг. Это у него, наверное, от гончака, умеющего загонять дичь на охотника.

Когда в начале июня приехала первая смена в лагерь, Джим познакомился со всеми ребятами и стал их любимцем. Из столовой они тащили ему угощение. Не забывали про ласкового добродушного пса и повара. Домой Джим возвращался под вечер, довольный, лоснящийся. На специально приготовленную для него еду, к моему великому огорчению, и не смотрел. Много собак в деревне, а вот ни одна не догадалась пристроиться к пионерской кухне. Джим сразу понял, где сыплется на него манна небесная.

Первое время, стоило мне его окликнуть, он тут же прибегал. А потом, когда я его, следуя совету соседа Николая Петровича, привязал у сарая на несколько дней, он перестал прибегать на мои призывы. Мало того, как позже оказалось, затаил на меня великую обиду: как же, я посягнул на самое дорогое для него — свободу! Пойдет со мной гулять на озеро Красавица, там мы покупаемся, посидим на берегу, полюбуемся на малахитовые воды. Он резво бежит со мной до самого поворота к дому, а потом, блеснув на меня желтыми глазами, стремглав уносится прочь в сторону турбазы. И уже никакие мои вопли: «Джим, ко мне!» — не помогали. Это меня сердило. Соседские дворняжки знали своего хозяина и считали за честь сопровождать его, а Джим убегал от меня, как от врага. Я подолгу не мог успокоиться, размышлял, что же я сделал не так? Чего недоучел? Джим не походил ни на одну мою знакомую собаку. Часто я его не понимал. Появлялся он у дома обычно поздно вечером, причем никогда не ложился в домик, который я ему соорудил, а укладывался даже в дождь на картошке, которая только что взошла, или на облюбованную под яблоней гряду. Утром, когда я чертом выскакивал из дома и бежал в перелесок делать физзарядку, откуда ни возьмись появлялся Джим и, каким-то образом догадываясь, что прыгающий и приседающий человек не может быть сердитым, включался как бы в игру, носился вокруг меня, хватал с земли сучья, разламывал их, в общем делал вид, что мы с ним забавляемся и между нами не может быть никаких трений. Я трепал его за шею, называл ласковыми именами, надеясь, что размолвка позади, бежал к дому. Он поднимался на бугор, возле бани останавливался, провожал меня веселым взглядом, затем на его хитрую собачью морду тенью снисходила серьезная озабоченность, я видел, как на широком лбу собираются серые складки, он круто поворачивал, будто вспомнив что-то чрезвычайно важное, и целеустремленно убегал. Мои крики не останавливали его. Он убегал, а я оставался с испорченным настроением и ломал голову: что же делать, чтобы собака была при доме? Какая мне радость от него, если я его теперь вижу только утром и поздно вечером на огороде? Бывало, и ночью не появлялся. Но придумать я ничего так и не смог. Да и потом, честно говоря, я не чувствовал за собой морального права жестко перевоспитывать собаку, которая уже пожила у другого хозяина.

Между нами шла молчаливая упорная борьба: когда утром Джим ко мне подбегал с приветливо улыбающейся мордой, я делал вид, что его не замечаю. Хотя это и трудно было делать, потому что Джим прямо-таки светился радостью. Оттолкнуть его было безбожно, долго сердиться на него тоже было нельзя. Мы мирились, он до вечера крепился, сидел или лежал возле чурбака, который на лужайке заменял мне письменный стол, гулял со мной, купался, если было жарко, а потом снова исчезал. И появлялся, когда находил нужным. Раз я на него накричал, даже стегнул поводком, он так глянул на меня своими желтыми глазами, что мне стало стыдно.

После этого я его не видел целую неделю. Где-то неподалеку ночью раздавался его лай, картошка на огороде была примята, значит ночевал дома, но меня избегал.

И я понял, что он мне не уступит. И я ничего не смогу с ним поделать, остается одно: предоставить ему полную свободу.