Дача на Петергофской дороге

— Ну, оставь их в покое. Я решился, брат, никогда не жениться, значит, мне все равно, бог с ними, с этими фуриями.

Эти слова были произнесены грустно и так решительно, что я пристально посмотрел на лицо моего приятеля. Оно, несмотря на свой красный цвет и полноту, было печально. Посидев молча несколько минут, он вдруг уткнул его в подушку. Я не беспокоил его и не возобновлял разговора. Через пять минут приятель мой дышал очень покойно. Я последовал его примеру и, закрыв лицо носовым платком, сладко заснул. Очнулся я от богатырского храпения: возле меня, сняв платок с лица, приятель мой лежал навзничь и на разные тоны варьировал свое храпение. Мальчишка лет двенадцати, одетый в длинный сюртук из домашнего серого сукна, сидел в головах барина, сложив ноги по-турецки и держа в руках ветку березы, листья которой покоились на лице и груди спящего Ивана Андреича, потому что мальчишка, свеся голову на грудь, слегка вторил носовым храпением барину. Я взял травку и пощекотал мальчику ухо. Мальчик, зачесав ухо и открыв глаза, торопливо начал хлестать веткою по лицу своего господина, который, вероятно привыкнув к такого рода ощущениям, даже и не поморщился.

— Как ты это очутился здесь? — спросил я мальчишку, у которого лицо было довольно лукаво.

— Мне приказано сидеть всегда после обеда за кустами, и как они-с изволят заснуть, я и должен обмахивать ихнее лицо, — отвечал он тихо.

— Как же ты узнаешь, что он заснул?

— Они кажинный раз изволят захрапеть. Я и сажусь.

— А близко деревня Зябликовых от вас? — спросил я мальчишку, который пугливо поглядел на спящего своего барина и едва слышно произнес:

— Пять верст, вон за лесом ихняя крыша.

— А налево чей барский дом?

— Щеткиных! — шепотом отвечал мальчишка.

— Бывают у вас?

Мальчишка кивнул головой и заботливо начал обмахивать своего барина, храпение которого сделалось отрывисто и грозно… Налитые кровью глаза моего приятеля вдруг открылись; он ими обвел кругом и не без удивления сказал мне:

— Ты уж проснулся!

— Кажется, пора, смотри-ка, солнце за лес ушло, — отвечал я и, указывая по направлению крыши Зябликовых, спросил:

— Что это за крыша, чей это дом?

Иван Андреич ничего на это не отвечал, а начал читать мораль своему негру по поводу волдыря, вскочившего на его барской руке от укушения комара. Потом пригласил меня идти в комнаты пить чай и привел в свой кабинет, который, как и другие комнаты, отличался топорной, домашнего изделия, меблировкой, которую покрывал слой пыли. Письменный стол был такой величины, что за ним, право, свободно мог бы поместиться целый департамент. Бумаги, планы лежали на нем грудами, а главный беспорядок делали «Московские ведомости», валявшиеся как попало, чуть ли не за десяток лет. Других книг не было и признака. Я невольно спросил моего приятеля, суетившегося около стола:

— Неужели ты никаких журналов не выписываешь?

— Когда читать? — жалобно возразил он и, стуча по кипе счетов, прибавил не без самодовольства: — Вот чтение нашего брата помещика, глаза заболят, как начитаешься их. Везде надо самому взглянуть, если не хочешь быть обкраденным.

— Есть же хозяева, которые находят время читать, — сказал я.

— Да, много их! Займутся книгами, а у них этим временем и тащут и хапают. Нет, я не могу выносить этого. Если взялся за хозяйство, так уж работай как следует.

— Да это пытка!

— То-то и есть, ты, может быть, думал, что я сижу руки сложа.

— Однако от такой жизни можно одуреть! — с наивностью воскликнул я.

Приятель мой обиделся и начал прехитро доказывать превосходство своего образа жизни.

— Вы людей изучаете по книгам, а я на деле и, могу сказать, так хорошо узнал человека, что, право, не ошибусь, стоит мне только взглянуть на него. Кто хорошо и верно видит вещи, тому не нужно книг.

Эта самоуверенность меня уничтожила. Я увидел на диване гитару и спросил:

— Это ты поигрываешь?

— Да, иногда! — отвечал он и, взяв гитару, стал брать аккорды.

По виду гитары можно было заключить, что на ней упражнялись частенько.

— Не поёшь ли ты? — спросил я своего приятеля, который что-то мурлыкал.

— Если не боишься, изволь — спою, — отвечал он мне.

— Ничего. Я довольно смел.

Иван Андреич начал настраивать гитару, и это продолжалось почти целый час. Я потерял надежду услышать что-нибудь, но наконец он откашлялся и вздохнул так мощно, что я приготовился услышать громадный голос. Но друг мой, к удивлению моему, запел тихо и сиповато. Поглядев на него, я догадался, что имею дело с любителем, который вполне уверен в приятности своего голоса и уменье владеть им. Верхние ноты улетали у него в нос, как дым в трубу. Вообразите себе плотную фигуру в белом балахоне, гитара подпрыгивает на полном животе при всякой энергической ноте, брови подымаются кверху, глаза закрываются, жилы на шее синеют и как будто припухают. Не знаю, может быть, я был в излишне веселом расположении духа, только мне очень смешон показался певец, и когда в самом патетическом месте его светло-серые глаза увлажились слезой, я едва удержался от смеха и сказал:

— Как ты хорошо поешь!

Он не заметил иронии и продолжал петь.