Дача на Петергофской дороге

В эту минуту в комнату вошел молодой человек высокого роста, стройный, несколько бледный, с черной бородкой, прекрасными, слегка завитыми волосами и со взором… о, это был взор, от которого сходили с ума все кузины и тетушки, особенно тетушка Елена Павловна. Вся прекрасная душа Евгения рисовалась в этом взоре, со всеми ее неземными совершенствами, которых свет не умел ни понять, ни оценить, как говорили кузины и Елена Павловна.

И в самом деле, у Евгения была прекрасная душа. Он любил добро и хотел добра. Но это желание добра было в нем, как и во многих из нас, подобно чужеземному растению, занесенному на неродную ему почву. Само-то оно и взойдет, и красиво, и нравится, но не даст семян, не укоренится, потому ли, что в почве нет силы или что непогоды вредны ему.

Зато приятно было слушать Евгения, когда он говорил. Какая чистая нравственность! Какие высокие чувства! Какие превосходные правила! Впрочем, и на деле он всегда был таков: чист, высок, благороден, неизменяемо таков… пока противный ветер не сбивал его с этого прекрасного пути.

Впрочем, можно ли его винить? Найдите мне человека, который всю жизнь постоянно был бы верен самому себе… Я не говорю, чтоб это было невозможно; если есть люди, которые всю жизнь постоянно верны эгоизму, которому жертвуют всем, никогда не останавливаясь, то, конечно, могут быть и такие, которые будут верны однажды принятому хорошему правилу. Здесь недостаток, следственно, не в твердости?

Этот молодой человек с превосходной душою, которого собирались женить на двух тысячах душ, вошел и поцеловал мать, потом тетку, закурил сигару и обратился с вопросом к Елене Павловне:

— Что так рано сегодня, тетушка?

— Дел много, — отвечала княгиня. — Племянника хочет женить…

— Вот, сестрица, все дело и испортила.

— Женить? Опять? На ком же? Я не прочь.

— Ну, уж если ты теперь не женишься, Евгений, то я тебе скажу, что это будет уже ни на что не похоже.

— Да, пожалуй, тетушка; только скажите на ком.

— Нет, я тебе не скажу; а только, если ты сколько-нибудь меня любишь, если ты имеешь ко мне хоть тень дружбы…

— Помилуйте! что это за предисловие.

— Да, да, если ты любишь меня, поедем со мной к Белугиной.

— К Белугиной? Боже мой! На ком же там меня женят?

— Увидишь; только поедем.

— Смотреть, как она крадет ремизы?

— Евгений! Евгений! — сказала Елена Павловна, грозя пальцем. — Но уж так и быть. Все тебе готова простить, лишь бы ты был у меня послушен.

Евгений вздохнул незаметно для дам, по крайней мере для Елены Павловны.

— Меня, однако же, это интересует, — сказал он. — На кого еще вы метите у Белугиной?

— Да не у Белугиной, — сказала княгиня, — а там есть…

— Сестрица, бога ради не сказывайте! Я не хочу, чтоб он знал.

— И сама скажешь ему, не доехав до заставы. Когда же вы отправляетесь?

— Хочешь, завтра? Нет, постой. Я узнаю когда, в субботу или в воскресенье? Ты дал мне слово?

— Располагайте мною.

— Сейчас же еду.

— Да ведь ты хотела вечером?

— Нет, теперь я еще не туда. Мне надобно еще теперь в Вознесенскую. Ужасно далеко, а оттуда уж два шага в Почтамтскую, к Вагиной; там у меня есть еще кое-что на примете. Я буду к вам обедать.

Она вышла в сопровождении молодого князя.

— Как служат эти лошади! — сказал он, возвращаясь.

— Ведь она на наемных. Где же бы своим выдержать?

— Да и Иван Григорьевич бы не дал.

— Куда же ему дать! Он их жалеет больше, чем ее.

Оба замолчали. Княгиня вязала филе, не поднимая глаз.

Евгений курил сигарку. Обоих внутренне занимали проекты Елены Павловны, и ни тот, ни другая не хотели сознаваться в том, потому что и тот и другая до сих пор принимали, по крайней мере судя по видимому, за вздор все предложения превосходной Елены Павловны.

— Ох, уж эта тетушка! — сказал наконец князь. — Вечно с проектами. Вот об ней-то можно сказать, что она только тогда и покойна, когда ей есть о чем беспокоиться.

— Все эти проекты происходят оттого, что она истинно любит тебя, друг мой, — сказала княгиня очень серьезно, посмотря на Евгения, но так, что тот не мог угадать, к чему именно клонилось это замечание.

— Я это знаю! Тетушка точно превосходная женщина и, я верю, принимает во мне истинное участие… — Он замолчал.

— Что же, Евгений? — сказала княгиня, положа работу и смотря пристально на сына. — На этот раз я предложение ее не нахожу не стоящим внимания.

Князь молчал. Княгиня продолжала:

— Тебе уж тридцать лет. Пора думать о женитьбе. Ведь мне уже давно за шестьдесят, и как посмотрю на себя… то, право, кажется, пора тебе позаботиться о том, чтоб я могла еще понянчить внучков. — Княгиня сказала последние слова с веселою улыбкою, которая смягчала то, что было в них горького.

— Не говорите мне об этом, мой друг, — сказал князь, взяв руку матери. — Вы знаете, что жизнь мне дорога только вами.

— Только мною! Ах, Евгений! Я не желала бы слышать этой песни. Вся наша молодежь или по уши в вихре света, так что не помнит сама себя, или тяготится жизнью, как будто бы не было середины!

Князь вздохнул.

— Вот женишься, эта тоскливость пройдет. Жена и дети привяжут тебя к жизни.