Да. Нет. Не знаю

– А что ты делаешь-то? – спокойно поинтересовалась Аурика и подмигнула Глаше.

– Возмущаюсь, – признался Одобеску. – Это надо же! В Ленинград!

– Да не едет он ни в какой Ленинград, папа. Я тебя обманула.

– Зачем?! – в один голос воскликнули Георгий Константинович и Глаша.

– Затем, – непонятно ответила Аурика и, подойдя к отцу, попыталась обнять его.

Впервые за двадцать с лишним лет Одобеску увернулся и отстраненно посмотрел на собственную дочь:

– Зачем?

– Затем, что мне все это надоело, – объяснила девушка и добавила: – Папа, ну что нам мешает жить, как раньше? Ты, я и Глаша. Зачем тебе еще кто-то? «Двое прекрасных детей», – передразнила она отца и насупилась. – Ты думаешь, мне приятно?

– Все, – устало выдохнул Георгий Константинович. – Хватит. Не хотите, как хотите. И вообще, Аурика Георгиевна, поступайте так, как считаете нужным. Ваше право!

– Какое право?! – взвилась девушка. – Нас со стороны послушать, так это чистый бред. О чем мы вообще разговариваем?! О каком-то Коротиче, о каких-то детях, о дружбе, о любви! Чушь полная!

– Это не чушь, – обиделась за Одобеску Глаша и поджала губы. – Георгий Константинович беспокоится.

– Пусть он за тебя беспокоится! – тут же нахамила ей Аурика. – И за себя. А за меня – не надо! Сама разберусь. Моя жизнь!

– Твоя, – поддержал ее Одобеску. – Целиком и полностью. За вычетом двадцати лет.

– Скажи еще, что я неблагодарная, – никак не могла остановиться Аурика.

– Неблагодарная, – прошептала за хозяина Глаша и заплакала.

– Ну, знаешь ли, – чуть не задохнулась от возмущения девушка. – Еще всякая нянька мне будет указывать?!

– Пошла вон! – спокойно произнес Георгий Константинович, но вышел из кухни первым.

Военные действия в семье Одобеску длились на протяжении всей зимней сессии. Периодически объявлялись дни перемирия, совпадающие с днями экзаменов, но это не отменяло предгрозовой атмосферы в доме. Она проявлялась в нарочитой вежливости отца и дочери Одобеску, обращающихся теперь друг к другу исключительно на «вы». «Кто-то же должен остановиться первым», – призывал себя к порядку Георгий Константинович, но продолжал себя вести по-прежнему, прячась от суровой действительности у себя в комнате. То же самое проделывала и Аурика, демонстративно запирая на ключ свою дверь. Гостиная пустовала, Глаша плакала и приносила еду на подносе прямо в комнаты, умоляя одуматься. Никто не хотел сдаваться первым.

– Пусть он (она) извинится! – требовали через третье лицо друг от друга противники и торопились захлопнуть за Глашей дверь.

– Чисто дети, – бормотала себе под нос та и продолжала исполнять функции Красного Креста. – Нашла коса на камень.

Естественно было бы предположить, что Георгий Константинович сделает первый шаг к перемирию, но тот выжидал, все свое время проводя за разбором шахматных партий: «Где же этот Коротич?» – порой спрашивал он себя и тут же пугался, вспоминая, из-за чего разгорелся весь сыр-бор, и пересаживался на место противника, чтобы сделать очередной ход.

«И где этот придурок?» – беззлобно задавалась тем же вопросом Аурика, честно признаваясь себе в том, что очередное исчезновение Коротича ее странно волнует. «Мог бы, между прочим, сказать что-то внятное, а не просто хлопать дверью! Ладно – я. А папа?» – мысленно упрекала она молодого человека в невнимании к своему отцу, уже не претендуя на первую роль в упряжке.

«Пришел бы, что ли», – мечтала Глаша, надеясь таким образом примирить отца с дочерью, и всерьез подумывала о том, чтобы разыскать пропавшего юношу и буквально за руку привести в дом.

И только Коротич, оскорбленный до глубины души словами Аурики, истязал себя воспоминаниями о случившемся и безуспешно пытался отвлечься от гнетущих мыслей. Он даже подумывал перевестись из Москвы в Ленинград, но любовь к науке и грядущие перспективы остаться при кафедре прикладной математики в качестве аспиранта пересиливали соблазн, заставляя все больше и больше нагружать свой мозг.

Осунувшийся и бледный, Миша корпел над книжками, используя любую возможность для того, чтобы не выходить из общежития и не встречаться с людьми, чей вид напоминал аскетичному молодому человеку о том, что где-то там существует иная жизнь, состоящая не только из бессонных ночей, математических формул и сложных грамматических конструкций немецкого языка. Однако понимая, что сам немало способствует возведению непроницаемого барьера между собой и окружающим миром, Коротич иногда выходил в «свет» и медленно прогуливался по московским улицам, внимательно рассматривая лица попадавшихся ему навстречу прохожих.

Лица некоторых напоминали ему Аурику и Георгия Константиновича Одобеску. Но Миша классифицировал это как результат работы воспаленного воображения и тут же менял маршрут, пытаясь убежать от самого себя. И когда в очередной раз он столкнулся с «Аурикой», совершенно не похожей на настоящую, его терпению пришел конец: «Кого я обманываю?»