Да. Нет. Не знаю

– Не уверен, что их там хоронят, но, пожалуй, мне лучше остаться с тобой. С тобой тоже нескучно, – сострил Георгий Константинович и, опередив дочь, заторопился к ней в комнату, где умело разобрал кровать, не забыв аккуратно – край к краю – сложить покрывало и взбить подушки. – Ты шутишь, – обернулся Одобеску к подоспевшей дочери. – Это хороший знак.

– Это – знак качества, – подтвердила Аурика и бухнулась на кровать, не раздеваясь.

– Ты только подумай, – высокопарно произнес Георгий Константинович. – Твой знак качества – это природное чувство юмора. Этим ты пошла в Одобеску.

– Интересно, а оно хроническое или эпизодическое? У меня такое ощущение, что мое природное чувство юмора в последнее время перешло из состояния комы в состояние летаргического сна.

– А разве это не одно и то же? – усомнился барон.

– Завтра проверим, – пообещала Аурика и ткнулась лицом в подушку.

– Сегодня, – поцеловал ее отец и вышел из комнаты на цыпочках, боясь потревожить моментально уснувшую дочь.

До пяти часов вечера в доме Одобеску царила полная тишина, изредка нарушаемая покашливанием Георгия Константиновича и звяканьем вытираемой Глашей посуды. Телефонная трубка, предусмотрительно снятая хозяином с аппарата, мирно покоилась на столике возле зеркала: барон Одобеску легко пожертвовал возможностью получать поздравления в обмен на хрупкое спокойствие, воцарившееся в доме.

Георгий Константинович прозорливо предположил, что вчера за короткое время их с Глашей отсутствия между Аурикой и Коротичем могло произойти нечто, что изменило порядок вещей в целом, но волевым усилием гасил собственное любопытство, подозревая, что вчерашние слезы дочери могли быть вызваны причинами не обязательно приятного свойства.

Об этом же размышляла и Глаша, по-собачьи вскидывавшая голову всякий раз, когда хозяин заходил на кухню. Но она тоже тактично молчала, понимая, что и без нее разберутся.

– Обедать будете? – теребила женщина Георгия Константиновича и, получив отказ, в сердцах убирала посуду в буфет и выключала на плите газовые конфорки.

– Как вы думаете, Глаша, – первым не выдержал Одобеску, облюбовавший для себя место за кухонным столом, заставленным не уместившимися в холодильнике закусками, – что бы это могло значить?

– Что? – не сразу поняла его Глаша и уселась напротив.

– Эти слезы, истерика…

– Бесится она, – в который раз повторила помощница Одобеску, поглаживая и так гладкую клеенку.

– Почему?

– Может, обиделась. А, может, сама обидела. А потом пожалела. И вот вам…

– Ну, вы же знаете, Аурика Георгиевна – кремень, – отказался принять Глашину версию Георгий Константинович.

– Все мы – кремень, пока по сердцу не царапнуло.

– Не представляю, как Миша мог обидеть ее, чтобы девочка так плакала.

– А чего ж «Миша»? – удивилась Глаша. – А то мы знаем, где она вчера была?

– Доподлинно – нет. Но я почему-то предполагаю, что Михаил ее нашел, иначе бы он вернулся и поставил нас в известность. Он, скажу я вам, сверхответственный молодой человек, на него можно положиться, – рассудил Одобеску.

– На него – можно, на Аурику – нельзя.

– Нельзя, – моментально согласился Георгий Константинович, но все-таки решил придерживаться собственной версии. Мысль о том, что его дочь неразборчива в связях, иногда посещала его, а в прошлом августе – довольно часто, но, как и любой отец, Одобеску легко находил массу объяснений, в результате чего над головой Аурики начинал мерцать ангельский нимб, примиряющий наивного отца с действительностью.

– Хватит валять дурака! – остановила полет фантазии младшая Одобеску, подслушав, о чем разговаривают отец с нянькой. – Мы кое-что обсудили с Коротичем и единогласно пришли к выводу, что он здесь больше не появится, потому что…

– Почему? – помрачнел Георгий Константинович.

– Потому, что он переводится в Ленинград.

– Да? – удивился Одобеску. – Он не говорил мне об этом.

– Он тебе и о своей девушке ничего не говорил, но это же тебе не помешало! Я вообще подозреваю, папа, что ты сделал это нарочно, чтобы заставить меня ревновать. Так вот, я хочу тебя успокоить: ревновать можно только того человека, кто тебе хотя бы приятен. А Коротич… – Аурика перевела дыхание.

– Тебя бесит, – продолжил Георгий Константинович и поднялся из-за стола. – Значит, так. С сегодняшнего дня мы закрываем эту тему раз и навсегда. Я, честно скажу, разочарован.

«Еще один разочарованный!» – отметила про себя младшая Одобеску и дослушала до конца отцовскую тираду о том, что теперь он «не хочет никаких сношений».

– Отношений, – поправила его Аурика. – Он не виноват, папа. Ты сам назначил его в наперсники. В сущности, Мишка неплохой парень. Только уж очень правильный. Чересчур, – задумчиво произнесла она и незаметно для себя покраснела. – У меня, кстати, тоже дел по горло. Через два дня экзамен – а ни коня, ни воза…

– Так занимайся, черт возьми! – вдруг закричал на дочь Одобеску. – Займись наконец-то делом. И перестань…

– Что перестань?

– Все перестань!

– А что ты кричишь?

– Я не кричу. Я не кричу! – орал Георгий Константинович, становясь багровым. – Я ни на кого не кричу! Никогда!