CREDO <I>

Но все это тоже сказано словами, сказано как теоретическое толкование, тогда снова станет теорией. И снова: если только теория — то бесполезно, просто ни к чему. Только Евангелие — Благая весть в словах Христа, в Самом Христе превращает эту теорию в абсолютный факт — факт моей жизни, меня самого перед Богом.

3 — уже сказано в первых двух номерах. Это ощущение моей абсолютной инвариантности в вере в Бога, «Который так возлюбил мир, что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную». Об этом и о возникающих в связи с этим религиозных антиномиях я писал недавно. Здесь же добавлю:

во-первых. Л. Липавский сказал раз: может быть, когда будущая жизнь покажется мне ненужной, я увижу, что она есть. Это можно понимать и так: отношение к будущей вечной жизни не должно быть корыстным, когда отпадут последние остатки корыстного отношения к будущей жизни, тогда она уже есть: не будет, а есть, уже сейчас есть. Но так как она вечная, то не может прекратиться с моей смертью во времени.

Во-вторых. Связь вечной жизни с воскресением Христа. Это, может, один из наибольших камней преткновения и соблазнов: как понимать воскресение Христа? Это не античное бессмертие души. Тогда что? Формальный ответ: телесное воскресение и вознесение на небо. Еще Афанасий в IV в. писал, что «сел одесную Отца» нельзя понимать буквально: Бог — Дух, а ошуюю и одесную — пространственные понятия. «Сел одесную Отца» означает: вернулся к Отцу. И так же надо понимать «вознесение на небо». Видели это апостолы духовными или и телесными глазами, то есть в виде материализованного видения, — в конце концов, не имеет значения — праздные вопросы.

Телесное воскресение и возвращение к Отцу не души Христа, а всего Христа, телесно воскресшего, допускает философские толкования: духовное тело; личное, а не безличное бессмертие; непонятность вообще разделения человека на физическое и психическое, ведь и свое тело я знаю только в ощущении и сознании своего тела и др. Но все равно оно останется непонятным. Но я пишу о себе, о своей вере. Во что я верю? Если Христос — Богочеловек, то как Бог Он и не умирал, Он умер как человек, во всем, кроме греха, подобный мне, и воскрес как человек. Если же воскрес как человек, как определенный человек, Иисус, Сын Марии и, как думали, Иосифа, — если я в это верю, то верю, что Он телесно воскрес, хотя и не понимаю, как можно воскреснуть телесно и что значит духовное тело. Я не понимаю этого умом, но экзистенциально я все же что-то понимаю или имею в вере. Я не могу сказать, что я одинаково верю или экзистенциально чувствую все сообщения о явлениях Воскресшего. Может быть, наиболее экзистенциальны для меня явление Христа по дороге в Еммаус (Лука) и явление Христа Марии Магдалине, когда она вначале приняла Его за садовника. Но дальнейшие слова Христа: не прикасайся ко Мне — мне уже непонятны, ведь потом Он разрешил прикасаться к Себе (Фоме)? Но может быть, еще сильнее, сильнее всего я чувствую Его воскресение или невозможность невоскресения, когда читаю Его слова в Евангелиях и главным образом у Матфея.

Я все время хочу кругом, боясь подойти к самому центру. Я говорю: «одинаково верю», «экзистенциально чувствую», «наиболее экзистенциальны для меня», «чувствую невозможность не воскресения», но на вопрос: верю ли я в телесное воскресение Христа? — прямо не отвечаю, боюсь ответить.

Хомяков различал веру и верование. Я не помню точно, как он проводил это различие, возможно так: «верю» — полная, живая вера, исключающая всякую даже возможность сомнения. «Верую» — живая вера, включающая со страхом и трепетом некоторое сомнение. Но здесь я должен внести некоторые поправки. И в полной вере, вере, в которую верят, есть страх и трепет: страх Божий — начало веры (Пс.). Всякий страх, кроме страха Божьего, — демонизм и грех, Христос в «победе, победившей мир» (1 Ин.) — победил и страх. Но и страх Божий Христос преобразовал: «...я у же не называю вас рабами, но друзьями...» (Ин.) — Христос делает меня Своим другом. Но вера, которая не верит? Она — предел всякого сомнения, полное сомнение, полная безнадежность, полное сокрушение духа, вера, которая только вопит громким голосом: Эли, Эли, ламма савахфани, — самая сильная вера, движущая горами, воскресившая Христа телесно как человека, потому что как Бог Он и не умирал. Тогда можно ли сказать, что верование или вера, включающая со страхом и трепетом некоторое сомнение, слабее полной веры? Или я снова только оправдываюсь от маловерия и слабости веры? Или слабость веры и есть ее сила — «сила Моя совершается в немощи»? Или от страха и трепета отдаляю ответ, хожу кругом, боюсь ответить?

Со страхом и трепетом отвечаю: