Con amore

Это был Забельский. Отец растерялся. Лёнька оторопел. Пришёл всё–таки, пришёл Виталий Сергеевич… Лёнька еле сдерживался, чтобы не заплакать. Плакать было стыдно: парню шёл уже девятый год, — но глаза предательски обожгло горячей волной и появилось ощущение песка под веками. Забельский стоял в дверях, прислонившись, будто в изнеможении, к косяку. Кроличья шапка учителя съехала на левое ухо, мохеровый шарф, вылезший из–под воротника пальто, живописной змейкой сползал на грудь, но, кажется, Виталий Сергеевич совсем не замечал беспорядка в своей одежде.

— Гостей ещё пускаете? — не здороваясь, чуть слышно спросил Забельский.

Он заметно сутулился и, не решаясь войти, печально улыбался. Учитель выглядел утомлённым и немного испуганным.

Отец виновато посмотрел на сына, потом снова перевёл взгляд на Забельского. Лёнька сразу всё понял: каток отменяется. Он сорвал со своей головы шапочку, бросил её на пол и, опасаясь, что вот–вот зарыдает, убежал в комнату. Было полшестого вечера. На «Авангарде» кто–то уже давно чертил по льду фантастические фигуры, слушал музыку, льющуюся из репродуктора, пил в комнате отдыха чай с лимоном и наслаждался жизнью, — Лёньке же предстояло теперь ещё битый час под монотонный счёт учителя «раз-и, два-и» уныло долбить по клавишам в душной комнате, совершенно не чувствуя желания играть. Пройдёт время, этот никому не нужный урок закончится, на город навалятся сумерки, стрелка часов сделает ещё один круг на циферблате, и уже будет поздно идти на каток. Всё, суббота безвозвратно потеряна. Завтра, чего доброго, потеплеет, и каток вообще закроют, родители вернутся с рынка уставшие, в воскресенье у них всегда дел по горло, отцу будет не до коньков, да и Лёньке нужно выучить уроки на понедельник, — жди теперь до следующих выходных…

— Жену отвёз в больницу… в роддом, — услыхал младший Ковалёв голос Виталия Сергеевича. — Теперь уже скоро…

Лёнька не увидел, конечно, — скорее догадался о том, что учитель смущённо улыбается.

— Шо ж мы вот так, в двери? — засуетился отец. — Давайте всё ж таки проникнем в дом.

Он помог учителю снять в прихожей пальто, выставил перед ним пару шлёпанцев, а потом, когда он и Забельский вошли в комнату, изобразил на своём лице строгость и «страшными» глазами указал сыну на стул возле пианино.

— Может быть, чайку? — предложил отец. — С морозца оно бодрит…

— Ну что вы! — возразил Виталий Сергеевич. — Я и так отнял у вас много времени.

Начался урок. Лёнька с ненавистью смотрел в ноты и совсем не слышал музыку. Играл он, кажется, из рук вон плохо, ошибался в простейших ситуациях, путал пальцы, забывал об оттенках и диезах, совершенно не держал нужный темп, но Забельский молчал и только странно как–то, не моргая и почти не шевелясь, смотрел на ладони ученика и отрешённо улыбался. Казалось, что у него затекла шея. Учитель дышал тяжело и шумно, на щеках у него проступил болезненный румянец, на лбу появились крупные капли пота. Потом он вздохнул, быстро, как бы украдкой помассировал себе виски и негромко произнёс:

— Вот так номер! Кажется, опять подскочило давление…

Но только один Лёнька услыхал эти слова. Он покосился на Забельского и подумал: «А ведь он совсем не слушает меня. Кому же тогда нужен этот урок? Пришёл совершенно больной, да и дома у него, похоже, что–то случилось… кажется, жена у Забельского тоже нездорова… ему бы вместе с ней туда же, в больницу, лечь рядом с ней на коечку и затихнуть, а он ходит по городу, вваливается в чужие квартиры в самый неподходящий момент, путает людям все планы …»

Лёнька в очередной раз сбился, потерял текст и начал заново. Играть совсем не хотелось. Стемнело, стало совсем сумрачно и на улице, и дома, но никто, кажется, вовремя не заметил этого. Потом мама неслышно, чуть ли не на цыпочках вошла в комнату и включила свет.

И тут вдруг Забельский шевельнулся, выпрямился, нетерпеливо потёр ладони.

— А знаешь что, Лёнечка, — сказал он, — сыграй–ка мне, дружочек, что–нибудь другое. Ну, например… что ты сам хочешь сыграть?

«Ничего я не хочу! — захотелось крикнуть Лёньке. — Оставьте меня в покое! Уже шестой час… а эта ваша музыка — такое барахло!..»

Он затылком почувствовал внимательный взгляд отца и обернулся. Вытянув губы трубочкой, словно собираясь произнести что–то вроде «м-да, проблема…», папа едва слышно барабанил пальцами по подлокотнику кресла. Он казался озабоченным и виноватым. Было видно, что ему очень жалко сына. Чтобы скрыть свою растерянность, он чуть приосанился, выпрямился, изобразил безграничное внимание, попытался улыбнуться, но улыбка не получилась. Отец выглядел чересчур уж подтянутым и официальным, словно был не дома, а где–нибудь в школе на родительском собрании, где совершенно необходимо с подчёркнутым почтением слушать рассказ учительницы о Лёнькиных успехах и шалостях. Снова вошла в комнату мама и тихо села на диван.