Чужой сын

Оговорюсь. Через неделю после визита Гиммера я получил письмо от матери. Бытописание семьи главного инженера акционерного общества, — темы вращались вокруг дороговизны цен, беспримерной борьбы на огороде с колорадским вредителем, разноягод и грибозаготовок, — завершала манерная приписка «P. S.»: «Пришло письмо от Иры»!

Длительность пересылки — следствие послевоенной почтовой анархии.

А неделей раньше я держу черновик этого письма, адресованного моей матери!

Зачеркивания, описки, повторы! Письмо датировано временем моего предновогоднего отъезда в Чехов. Что и говорить, Ира тщательно вынашивала замысел и воплотила его лишь после нашей последней встречи.

Чтобы разобрать, кому предназначался черновик, необходимо его прочесть. Феликс не постеснялся! Ира обращалась к моей матери, как к наперснице. Затем ее мысль на двух неполных страницах тетрадного листа в ученическую клеточку сползала к подобию элегии, с обостренным вниманием жанра к траурной тематике. К счастью не вошедшей в беловой вариант.

Невероятно! Ира выбрала парламентером для переговоров со мной мою мать, которую не видела с детства?!

В черновике, — черновик ценнее письма, ибо искреннее! — за бесконечными «знаем ты да я», «когда я думаю о моей любви к тебе», в ее пафосе второго лица единственного числа читалась тоска одинокой женщины.

Я уловил подмену после фразы об идеальной форме миниатюрных ногтей на младенческой руке Сергея, которую «я без слов показывала у себя на ладони, где она лежала, как отливом оставленная маленькая морская звезда». Какое отношение я имел к младенчеству ее сына?

Ира обращалась к Алексею!

Бог ты мой, эта «девушка с веслом», — моя ассоциация со скульптурой у дома Иры и блоковским образом, — не любила ни одного из известных мне мужчин. А лишь хотела верить, что любит меня! Или мужа! Если бы Феликс читал внимательнее, он отдал бы письмо «Лехе». А еще внимательнее — никому.

Как не напиться после таких прозрений! Но любил ли я от этого Родину меньше?

На свет фонаря под козырьком веранды до половины выглядывали ветки сирени с жухлой листвой. Ничего не соображая от водки, я сидел в шатре из полумрака. На ладони поблескивали часы. Разомкнутая половинка браслета безжизненно повисла из руки, как клешня краба, и быстрыми колебаниями отсчитывала ритм моего сердца.

Браслет замкнулся на ее прозрачном запястье, я зажмурился, и меня повели в дом.

Как часто мы крались с Ирой в спальню и дорогой шпионили за дневным сном малыша! Мнимая опасность разоблачения придавала игре азарт. А сейчас за мной по стенам гигантского аквариума крались блики. В комнате они высвечивали живыми узорами наготу женщины. Трюмо отражало мерцающий изумрудный свет. Милый мне силуэт вел меня к ложу.

Никогда мне не было так покойно, и никогда я так явно не осязал ее тело, не испытывал такого наслаждения от ее вздрагивавшего живота, очертаний подбородка, закинутого в сладком томлении ночи.

…Заполночь на краю дивана у моих ног пристроился гость. Мой липкий кошмар. Похмельное пробуждение: за окном дробно запнулся каблук позднего прохожего. Призрак зажег в углу светильник, сову с малиновыми глазами. Я вжался в диван от своих галлюцинаций. В халате серого ночного цвета спиной ко мне стояла Ира!

Она обернулась: худая шея, костистый подбородок, и… льняная шевелюра вдруг повисла черным аспидом…

Рая бесцеремонно надела на себя вещи из свертка. На полу валялась юбка девушки с раскуроченной молнией, ее располосованные блуза и колготки. Среди знаков препинания, зачеркиваний и тавтологии в ее записи витает уныние той ночи.

«Вы порвали мои вещи. Мне нечего было надеть. Ничего не объясняйте».

Утром я сообщил девушке, что намерен увезти мальчика из страны. Взгляд Раи приобрел оловянный оттенок моря в грозу. Она пояснила брату мое решение. Гриша постоял посреди двора, будто их огромный Му–му, и понуро поплелся к звериным клетям.

Вечером я отвез Сережу к Деду, чтобы на секции вывезти мальчика в Россию.

Все решения я принимал быстро, не давая одуматься даже себе.

29

Утром я вернулся. Меня знобило. Я выпил водки. Не смог уснуть, и пошел в магазин за сигаретами.

Бабки у термоса с молоком устрашающим шепотом рассказывали друг другу: «Участковый! Нашли убитым в парке возле дома! Жена и ребеночек остались!» — и озирались, словно их подслушивал невидимый садюга. Четверть очереди уже побывала «там». Худощавый мужичок возраста алкогольной неопределенности с длинными сосульками сальных волос, освоившись с ролью местной знаменитости, — он терпеливо ждал, когда добровольцы отшикают на болтунов, — уточнял подробности: «За бензином спозаранку махнул. А ему лицо уже подморозило…»

…У края оврага топталось с полдюжины зевак. Штатские и военные опрашивали людей. Подходили новые зрители. Оползень съел тропинку, и приходилось пробираться вдоль обрыва по свеженатоптанному, цепляясь за кусты. Темные ели, сорока трещит, серая белка перемахнула в хвойную кущу — пыль инея с веток посыпалась.