Чужой сын

Допустим, рядовой поживился временно бесхозным бараном, прибрал золотишко из фамильных шкатулок беженцев. Но офицер! Пусть даже полицейский! Имел ли он человеческое право приказывать подчиненным подогнать к своему подъезду грузовик чужого барахла, зная, что через месяц–другой война закончится? По сути — гражданская война! И придется смотреть в глаза соседу, которого обобрал!

Кстати, о боевых подвигах медаленосца. Полицейский, кроме очередного звания, получил металлическую побрякушку на грудь и конверт с компенсацией. Об этом мне, почти как своему, поведала заведующая, не без гордости за чужую смекалку в таком опасном мероприятии, как война. Геройский офицер подкупал блондинку подарочками к невнятным датам.

Кроме того, я узнал, что подполковника с нервным припадком комиссовали с линии огня, после того как на его глазах осколками мины уложило двух его заместителей, а телефонистке, или кто там был из женской обслуги, отсекло голову. «Она еще стоит, а из шеи в потолок фонтан крови!» — с огоньком в расширенных зрачках говорит заведующая.

К месту рассказ Сережиного дяди о буйстве цыган у квартиры легавого. Ромалы учинил гвалт из–за денег, якобы взятых Шойманом за милосердие к напроказившему хулигану. Мент обманул просителей…

Позже объясню, почему я так вцепился в мента.

…Я вышел от заведующей. Бегло заглянул через приоткрытую дверь на пустую игровую комнату: стена разукрашена мультяшными персонажами, игрушки в углу, детские стульчики в ряд, и один — посреди зала вверх ножками с нарисованной розочкой на спинке. Возможно, стульчик Сережи. Через дверь вот так же заглядывала Ира…

Часто перед сном я рассматривал фотографию Иры, ту самую, что позже стащил у меня ее сын. Когда первое потрясение после ее гибели прошло, с тихой ненавистью я мысленно прокручивал через мясорубку местных вождей, вояк и полицаев и с наслаждением слушал воображаемый треска их костей и визги ужаса.

Теперь мне кажется, я ненавидел Шоймана, — и в его лице всю местную власть! — с той секунды, как узнал подполковника у яслей.

28

По возвращении из детского сада меня ждал сюрприз. Со ступенек веранды, потягиваясь, спускался Феликс. Он кивнул. Рая, определив по лицу мое настроение, ушла в дом. Мы с гостем расселись в плетеные кресла.

— Ты поседел, — сказал Феликс.

— А ты полысел…

Он хмыкнул и тут же скорбно кивнул вслед мысли о быстротечности дней. Гиммер почти не изменился: все тот же поджарый спортсмен с нахальным взглядом. Разве лицо его истончилось и постарело. Две продольные борозды по краям верхней губы — зарубки минувшего лета. На нем была песочного цвета вельветовая куртка с вытертым следом на плече. Рядом с креслом — спортивная сумка.

На улице посвежело. Но я не приглашал гостя в дом. Быстрее уйдет.

— Сережа пополнел, — одобрил Феликс. Он позвякивал ложечкой в чашке, поданной Раей, постукивал мыском туфли по ножке стола, — тянул и тянул паузу, — и его отвратительный тремор отдавался в моем локте. Затем долго, будто сороконожка бежит, перебирал кончиками пальцев по горячей чашке и принюхивался к аромату чая.

Гиммер в каком–то консульстве получил визы для транзита в Канаду по эмигрантскому коридору для славян. Я вяло прикидывал, зачем мне это знать, когда парень с теннисной хитрецой вдруг коротким резаным подкрутил разговор:

— От нее ничего?

Меня оскорбила легкость, с которой он озвучил мою тайную надежду. Я поднялся, чтобы он не видел мое лицо, и, скрестив на груди руки, притулился к деревянной колонне. Взгляд блуждал по рассыпанным средь облетевшей листвы коричневым каштанам.

— Ее невозможно было не любить! — продолжал он без пафоса и потому больно.

— Помянем?

Его лицо вытянулось. Он угрюмо уставился в никуда. Там, за тридевять земель, где он растворится среди миллионов подобных ему, пусть его сердце не знает сытого покоя, будто здесь все образуется само собой! Пусть в кошмарах о прошлом к нему приходит Родина, в любви к которой он пытался мне признаться, он — живой труп из другого мира. Мысленно зарядил я ему прощальный тост и …промолчал.

Я принес водки. Мы напивались. На веранде: не хватало, чтобы мальчик видел наши перекошенные рожи. Говорили о Сереже. Гиммер хохлился, как замерзающая ворона, и громко сопел.

— Есть одна сволочь! Но малого я им не отдам, — бормотал я.

— …Приднестровье единственное в Союзе, где русские с оружием постояли за себя! Ни в Прибалтике, ни у чурок никто больше не вякнул… — отвечал Феликс.

Наконец, он протестующе поднял руку и тряхнул головой, разгоняя густые этиловые пары. Напоследок он подал обременительную для него бандероль.

— Это ее вещи. Письмо. Тебе, — пробарабанил он в нос глухую сбивчивую дробь.

Он выложил из нагрудного кармана ручные часики Иры на металлическом браслете в ромбовидном корпусе. Мой подарок на ее День рождения. Вытряхнул из сумки пакет, завернутый в газету. Вещи посыпались на пол, как потроха.

И Феликс исчез…