Чужестранцы

За последнее время с Софьей Ильиничной творится что-то совсем неладное... Она давно уже перестала бывать у своих, не заходила после уроков к Тарасову, хотя это было ей по пути и раньше редкий день она не забегала хоть на пять минут, чтобы посмотреть, как подвигается "Крючник"; когда приходили к ней Ерошин, Силин, или оба вместе, -- она казалась недовольной, молчала и чувствовала себя, видимо, как-то неловко, стеснялась... Быть может, она сердилась из-за того спора об экономических и политических факторах?.. Нет, и раньше такие горячие споры бывали и сопровождались взаимными дерзостями и колкостями, однако потом они встречались, как ни в чем не бывало.

Когда Силин, торопливо взбежав по лестнице, растворил дверь номера, занимаемого Тарасовым, тот нетерпеливо крикнул:

-- Где же Ерошии? Бегал, как сумасшедший, искать денег, измучился, как самая последняя собака, и когда наконец отыскал денег, не могу найти Ерошина!..

-- Законспирировался, значит, окончательно...

-- А мне некогда... Сегодня опять -- у Стоцкой позировка для живых картин...

-- Не выберете ли часок побывать у Софьи Ильиничны?

-- Что такое? Опять хандра?

-- Бог ее знает. Лежит в постели. Хозяйка говорит, что она третий день ничего не ест...

-- А есть ли у нее что есть?

Силин развел руками. Разве она скажет? С нею прямо страшно говорить. Не знаешь, с которой стороны приступить к человеку. Одно сплошное больное место, нельзя дотронуться, -- сейчас слезы, махание руками или молчание.

-- Идите к ней! Вы успокоительно действуете на нервы своим здоровьем, жизнерадостностью... Она вас не прогонит.

-- А я достал ей работу. У Стоцкой живет одна особа: медиум... Судороги какие-то ее сводят, -- массажистка требуется. Рубль за визит...

-- Пойдите к ней.

-- А как же с Ерошиным?.. -- спросил Евгений Алексеевич, в раздумье покусывая кончик уса.

-- Я останусь и буду ждать, а вы отправляйтесь...

-- Прекрасно! Вот вам деньги, а вон там в углу -- тулуп для нашего путешественника...

Евгений Алексеевич наскоро оделся и полетел к Софье Ильиничне. Силин прилег на кушетку и погрузился в думы.

Глубокая тишина, особая томительно-скучная тишина пустующих номеров, изредка нарушаемая одинокими шагами, гулко разносящимися по пустынным коридорам, отдаленным треском стеклянной двери на блоке и где-то монотонно тикающими маятником часами, -- действует всегда самым удручающим образом на человека, если он -- один и склонен к размышлениям. Скучно и грустно, вереницей бегут воспоминания, и самые мрачные мысли лезут в голову... Прислушиваясь к томительной тишине, оттеняемой еще редким размеренным стуком часового маятника, Силин думал о себе, о своей жизни и о жизни всех таких же, как он, пролетариев-интеллигентов...

Пустота, тоска, бездеятельность, а главное -- нет веры ни в себя, ни в людей, ни в то, что когда-нибудь людям будет житься лучше, чем живется теперь... Когда-то и он умел отдаваться всем существом своим догматам своей веры, а теперь нет ее, этой веры... Где она? Кто ее отнял? В молодые годы пришлось перенести много страданий... Эти страдания сделали его лицо суровым, избороздили лоб морщинами, расшатали здоровье, но не они привели к безверью, к пустоте и бессодержательности, к этому проклятому настроению бессилия и безнадежности... Нет, это пришло потом, когда потянулась длинная цепь годов, похожих на сумерки, с сереньким содержанием и с сумеречным настроением, когда казалось, что все устало, утомилось, хочет спать, и спит, и никогда не проснется... А было столько веры, столько надежд, самых светлых надежд, осуществление которых казалось близким, почти достигнутым!.. И все это было, и все это прошло... Все глубже становился сон, все сильнее развивалась в воздухе апатия; в наступившем затишье, похожем на эту номерную, наводящую тоску и уныние тишину, было нечего делать, оставалось только вспоминать, думать о том, как все это вышло странно, неожиданно, и как обманула жизнь, и как ничтожны оказались все они, вооруженные горячей верой и благими порывами...

Вот в эти-то сумеречные годы, с одними воспоминаниями и с полной безнадежностью впереди, потухла вера, погас порыв, исчезла непосредственность чувства, зародилось сомнение...

Украдкой счастие сокрылось,

Изменой знание ушло,

И черной тучей обложилось

Священной истины чело...

Разъедающий скептицизм сменил слепую веру в душу прокралась апатия... Все старое было изжито и шаталось под ударами разрушительного скептицизма и под напором новых веяний русской жизни, вырождаясь в упорный и неповоротливый педантизм. Все эти шаблонные фразы об общине, артели, сектантстве, как главных факторах грядущего прогресса, потеряли в глазах Силина всякую ценность, а передовые статьи на ту же тему, писанные, как писал Евгений Алексеевич о. Иоанна, по трафарету, приводили его в унылое и раздражительное настроение. Все это, как было и писалось двадцать лет тому назад, так и застыло и производило на Силина впечатление назойливого мотива, который неотвязно преследует иногда человека, как тот ни старается выкинуть этот мотив из головы...