Чужак

— Передохнем, — вытер лоб тыльной стороной руки Аскольд. — Мусок показывает, что, если не прекратим сейчас, гад этот помереть может до того, как все скажет.

— Не умрет.

— Я рисковать не намерен, — отрезал Аскольд. — Вы тут душу тешите, а мне дело делать надо. И этот варяг мне сейчас дороже мыта торгового за год. Так что пусть Мусок подлечит его. До следующего раза.

Тут даже Олаф заулыбался.

— Ты мудр, конунг Аскольд. Пусть и впрямь пес этот наберется сил. Чтобы начать все сначала. Чтобы проклял тот день, когда боги пощадили его в горящем Витхольме.

Аскольд хмыкнул.

— Видишь, и ты Витичев Витхольмом назвал.

— Что с того? Я был там. Именно я вынес тогда обеспамятевшего Дира из горящей крепости. И все помню.

Он хотел еще что-то добавить, когда из-за щербатой стены пещеры неожиданно показался силуэт княгини Твердохлебы с серебряной лампой в руке. В отсвете огня парчовое одеяние княгини странно смотрелось за клубами дыма, на фоне серой кладки грубой стены.

— Тьордлейва? — удивился Аскольд. — Что заставило тебя прийти, жена?

Ее лицо было надменным. Но она словно перевела дыхание, когда он назвал ее женой. Взглянула на тело варяга на стене.

— Неужто ничего не сказал?

Аскольд тоже поглядел на бесчувственного Торира.

— Ну, все, не все… У нас любой заговорит. Да, Мусок? — Кат довольно засмеялся, обнажая кривые черные зубы. Княгиня перевела взгляд на Дира. Кивнула, словно поняв, но все же не смогла сдержать выражение брезгливости на лице. Тут же взяла себя в руки, поклонилась почтительно Аскольду.

— Не мешать я пришла, а весть несу. Выйди, князь, наверх. Ибо во дворе детинца собралась людная толпа. Привел их певец Боян, и он, и все эти люди хотят знать, пошто ты схватил любимца киевского Торира Ресанда. Люди любят его, почитают героем и желают знать, что такого натворил…

Она осеклась, когда Аскольд вдруг грязно выругался. А ведь обычно не позволял себе такого при княгине. Сейчас же даже заметался от стены к стене. Потом резко остановился, глядя перед собой.

— Выйти к ним? Что сказать?

— Да как есть, так и говори! — выступил вперед Олаф. — Больно много воли взяли кашееды эти, раз с самого конунга ответа требуют. А Бояна этого… Сдается мне, что если и его Мусоку отдать — много чего понарассказывает.

— Молчи! — поднял руку Аскольд. — Что Дир, что ты — одно слово, чужаки. Или забыл, что киевляне нас на княжение полюбовно звали? Нельзя их злить сейчас, когда весть об Олеге идет, что и князь он получше, и защитник понадежнее. Тем более нельзя Бояна трогать. Он душа киевлян, любимец богов. Любую неудачу тогда на нас спишут, словно мы самим богам в душу плюнули.

Олаф этого не понимал. Отошел, даже не стал помогать князю с Мусоком поднимать и уносить бесчувственного Дира. Молча взял с камня свою накидку, вроде тоже хотел уйти, но замер, взглянув на княгиню. Она стояла перед распятым Ториром, словно глаз не могла отвести.

— Что, хорош ли полюбовничек Милонеги-княгини?

Твердохлеба не отвечала. Закрывшись тканью паволоки от царящего здесь смрада, приподняв лампу, разглядывала варяга. Видела его потемневшее лицо — с разорванным в уголке ртом, со следами побоев, набрякшими веками. Осветив лампой, разглядывала его изувеченное тело, в потеках крови, со страшными, пузырящимися ожогами на светлой коже.

— Что?

Она словно только теперь заметила стоявшего рядом Олафа.

— Ты еще здесь, ярл? Иди, а я хочу поглядеть на того, кто мою единственную дочь погубил. Сладко мне это.

Ярл запустил пятерню в гриву длинных белых волос.

— Ну-ну.

Волоча по полу накидку, он медленно исчез за выступом прохода пещеры.

Твердохлеба продолжала разглядывать Торира. Когда хруст каменной крошки под ногами ярла стих, она быстро оглянулась. Потом, намочив край широкого рукава в кадке с водой в углу, стала обтирать окровавленное лицо варяга. Со стороны это выглядело даже трогательно, если бы темные глаза Твердохлебы не горели при этом как-то странно.

От прикосновения влажной ткани Торир глухо застонал. Вздохнул глубже, стал медленно поднимать голову. С трудом разлепил опухшие веки.

— Тьорд?

Какое-то бесконечно долгое мгновение они смотрели друг на друга.

— Спасибо, что не предал меня, Ясноок.

Он попытался улыбнуться. В уголке его обезображенного рта выступила кровь.

— Не меня благодари, а перунников, которым ты все еще нужна.

Она чуть кивнула. Потом торопливо отставила лампу, сорвала с пальца один из перстней, повернула камень, и он словно открылся. Она поднесла его к губам Торира.

— Вот, здесь зелье заморское, у одного ромея приобретенное. Выпьешь и уснешь. И так незаметно уйдешь в Ирий.

Торир опустил глаза на кольцо. Потом вновь поднял на княгиню.

— Ты все ж боишься, что проговорюсь о тебе?

— И проговоришься, — с нажимом сказала Твердохлеба. — Пыток никто не выдерживает. — Попробовала улыбнуться. — И от мук хочу тебя избавить. Ты просто уснешь, мой мальчик. Это все, что я могу для тебя сделать.

Он глядел на нее, потом напрягся в веревках, выгибаясь, пытаясь отстраниться.

— Сама же предала, а теперь травишь.